Видимо, Лемонье не всегда был таким, как сейчас, а весьма послушным юношей, вторым сыном в семье. Его определи ли изучать право и методы управления большими поместьями, чтобы он мог служить советником старшему брату, который наследовал фамильные земли и титулы. Потом брат оказался вовлечен в неприглядный скандал, связанный с фальшивыми банкнотами. Была растрачена огромная сумма денег. Старший сын Лемонье вернулся из Парижа, где и случилась эта неудача. Однажды он отправился в глухой лес и выстрелил себе в голову из дуэльного пистолета.
Сирен в ужасе вскрикнула. Арман кивнул.
— Вот так. Драгоценного первенца не стало. В одну ночь Лемонье получил в наследство обязанности брата, а также его долги и скандал. Он отправился в Париж выяснять, что погубило его брата. Там его приняли так радушно, что он вскоре позабыл о своей цели. Он был провинциалом и слишком долго воспитывался в поместьях своего отца; городские удовольствия и великолепие Версаля вскружили ему голову, как и многим другим. Он оскорбил какое-то важное лицо и — voila! Вот он в Луизиане, изгнанник…
Арман прервал фразу, когда на лестнице послышались шаги и в дверях появился Рене. С улыбкой, готовый приветствовать хозяина, он ловко продолжил:
— Но мы все тут изгнанники так или иначе.
— Арман, как приятно видеть вас снова, — сказал Рене, с иронией намекая на частые визиты молодого человека.
Арман, не желая уступать ему в любезности, изобразил легкий поклон:
— Я понимаю, что злоупотребляю этим, но мадемуазель Сирен — такое редкое создание, женщина и красивая и умная. В конце концов, нужно где-то черпать вдохновение для литературных трудов, и как ободряюще действует, когда находишь здесь истинное понимание.
— Ах, вы принесли еще одно стихотворение, — очень учтиво заметил Рене. — Можно мне взглянуть?
Он взял лист бумаги, лежавший на кушетке возле Сирен, и начал внимательно читать, отойдя к камину повернувшись спиной к огню. Арман явно смутился, хотя пытался казаться равнодушным.
— Боюсь, еще одна моя жалкая попытка, пригодная лишь на то, чтобы воздать должное мадемуазель Сирен. Я уверен, что вы за свою жизнь написали много гораздо лучших стихов.
— Одно-два написал. Невозможно удержаться, весь мир помешан на сочинительстве, — сказал Рене, не поднимая головы. — Однако я не помню, чтобы сравнивал глаза дамы с болотом.
— О, я просто имел в виду, что они темные, глубокие и загадочные!
— Я так и предполагал. А как насчет мутных, зыбких и стоячих?
— Я такого никогда не говорил!
— Разве? Как странно! А я думал, говорили. — Рене обернулся к Сирен, подавая ей стихи двумя пальцами с неописуемо пренебрежительным видом. — Будь добра, позвони, чтобы принесли шоколад, дорогая, мне кажется, он нам всем не помешает.
— Заглушить вкус моих стихов? — спросил Арман с мрачным вздохом.
— Разве я сказал что-нибудь подобное? — Рене притворился удивленным.
— Это необязательно. Я и так прекрасно знаю. Избавьте меня от шоколада, мадемуазель, будьте любезны.
— Я должен пойти и побеседовать со своей музой.
— А я думал, — произнес Рене с вежливым изумлением, — что она здесь. — Он указал на Сирен.
Но Армана нельзя было сбить с толку. Он удалился в глубоком унынии со множеством извинений. Когда он ушел, Сирен сказала Рене:
— Неужели необходимо было вести себя так невежливо?
— А ты ожидала, что я стану поощрять его? Для этого есть ты.
— В этом нет ровно ничего дурного. У каждой женщины есть поклонники.
— Я прекрасно это знаю, но он поклоняется тебе слишком пылко и слишком часто, чтобы мне быть спокойным. Его обожание приближается к той границе, когда ты начнешь ощущать неловкость.