* * *
Комната оказалась побольше, чем представлял себе Вакер. У чистой белёной стены на топчане сидел, упершись рукой в подушку, знакомый старец с распушившимися какими-то пегими, в жёлто-зелёный отлив, усами. Волосы у него оказались совсем белыми, длинными и расчёсанными, без признака плеши. Старику, ширококостному и сухому, шла светло-серая холщовая толстовка, перехваченная ремешком, штанины были заправлены в белые вязаные носки.Опрятное облачение деда, в особенности же мягкие домашние туфли из цигейки удивили Юрия, который определил в этом привычку к удобству и вкус. Настроенный на самое жалкое зрелище, он повеселел от подогретой любознательности.- Здравия желаю, дорогой мой Пахомыч! - произнёс с иронически-медовой экспрессией, которую хозяин, смотревший не сказать чтобы внимательно, по-видимому, не оценил."Пень трухлявый - не узнал", - подумалось гостю.У другой стены, напротив топчана, помещалась кровать, и хозяйка обтирала её спинку махоткой, стоя с видом совершенной беспричастности. "А эта непроста..." - заключил Вакер, попутно отметив, что плотной старушке ещё далеко до немощности. Он вновь обратился к старцу:- Мы встречались у вас на службе! - последнее слово выговорил с почтительной важностью. - Я к вам в сторожку заходил... Товарища Житорова знаете? - продолжил доверительно. - Это он дал мне ваш адрес.Истрёпанные веки старца, из-под которых глаза едва виднелись, дрогнули и ещё больше наморщились.- Пальто у тебя верблюжье, - сказал он неожиданно деловым, рассудительным голосом.Юрий решил, что перестанет себя уважать, если за этой фигурой не окажется многотрудно-богатого стажа диковинных личных событий.- Отец товарища Житорова был комиссар. Вы ведь знали его? А я пишу книгу о войне с белыми, - пояснил он.- Книгу... - задумываясь, повторил старик. - Хорошее дело!Гость удовлетворённо кивнул, снял свой красивый реглан, шапку и повесил на вешалку сбоку от двери. Давеча он купил четушку (четвертьлитровую бутылочку) водки и сейчас, перед тем как поставить на стол, дал её хозяину подержать. Тот, к разочарованию Юрия, не стал её разглядывать, а бесстрастно вернул:- Мои года уже не на питьё. - Упираясь руками в топчан, поднялся на ноги:- Давайте с нами картошку есть.Вакер восторженно зажмурился и тряхнул головой, будто поесть картошки было его самой вожделенной целью.Старик кивнул на хозяйку:- Устинью угостите. А то не станет картошку варить... - и вдруг поперхнулся сухим подкашливающим смехом.Хозяйка обмахнула тряпкой клеёнку перед гостем, севшим за стол:- Почему не выпить, когда закуска есть?Дед поместился на табуретке рядом с Юрием, и тот почувствовал тщательное внимание в его вопросе:- Вы, стало быть, писатель будете?- Писатель и журналист. Московский! - произнёс с нажимом на конец фразы Вакер.Старец следил за ним спокойно и неприятно:- Сколь в Москве отоваривают хлеба по карточкам?"В котелке не прокисло", - внутренне усмехнулся гость, говоря:- Смотря по какой категории.- А вы про себя скажите, ну там насчёт дворника и возьмём неработающего по старости.Юрий дал ответы с терпеливой любезностью.- По низшим категориям - не богаче нашего, - отозвался дед, предоставляя гостю самому решить, огорчён он или обрадован.Хозяина интересовала цена на постное масло в магазине и на базаре, а также - всегда ли оно есть в магазине и длинны ли очереди? Вопросы того же рода не иссякали, нагоняя впечатление давно копившегося обдуманного запаса. "Кащей въедливый! - восклицал мысленно гость. - А речь, между прочим, какая развитая!" - В удивление начинало ввинчиваться неудовольствие, которое обычно вызывает привязчивая помеха. Свои ответы Вакер уже не перегружал правдой, предпочитая лакировку.Как только приспела еда, журналист, наметивший этот миг для перехода к натиску, поднял стаканчик и обрушил на хозяина стремительный пафос тоста:- Вечная память пламенному борцу товарищу Житору!Дед был сбит с мысли, и гость, спешно съев кислой капусты, воскликнул, дожимая его неукротимостью торжества:- Вы верили тому, что говорил комиссар Житор! - он опустил на стол сжатый кулак, накрепко утверждая сказанное, а затем спросил на горячем выдохе: Почему вы верили?Старец стал словно бы рассеянным и в то же время озабоченным.- Как было не верить, если... - он примолк, будто намагничиваясь воспоминанием, и проговорил, - если сама его душа, само сердце выражались?"Вот это произнесено!" - мысленно приветствовал Юрий схваченное, что так и заиграет под его пером. Он тут же копнул золотоносную породу:- О чём вы сказали сейчас... вы это по нему видели? чувствовали?Старческое лицо с впалыми щеками было отрешённо-угрюмо. Хозяин с томительным упорством глядел мимо собеседника, говоря как бы самому себе:- И увидел, и почувствовал.- И пошли бы без страха за комиссаром Житором?Старик подумал, в какой-то миг гостю показалось - усмехнулся чему-то своему. Впрочем, это впечатление погасила сумрачная обстоятельность, с которой было произнесено:- Вслед за ним и мне? Ну так и пошёл бы."Слова-то, слова! А сам тон! Обезоруживающая естественность! - в Юрии вовсю пел задор искателя. - Вроде и огонёк мелькнул в глазках? В романе мелькнёт! И выигрышный же будет момент. Старик из самых низов, с которым поговорил коммунист, возглавивший губернию, готов идти за ним на смерть".- Вы просились в его отряд?- Да куда мне? Товарищ Житор меня бы не взял.- По возрасту - понятно, - догадливо заметил Вакер. - Вам и тогда уже сколько было-то?- Шестьдесят, видно... память плоха.- Память у вас - хо-хо-о! - гость пылко потряс поднятой рукой. - Вы понимали характер комиссара, - продолжил с миловидно-уважительной миной, он был полон решимости, отваги... Как бы вы от себя об этом?- Пощады не знал, - сказал Пахомыч кротко.Вакер, на мгновение затруднившись, перевёл это в том смысле, что слышит саму бесхитростность. Старик всей душой за непримиримость к классовому врагу. Вот он, мудрый-то народный опыт! Переданный со всей правдивостью так, как открылся сейчас, - он станет солью романа...Что ж, пора подобраться и к одной наизанятной неясности.- Мы говорили с товарищем Житоровым, с Маратом Зиновьевичем, - приступил вкрадчиво Юрий, - говорили о том, что-о вы сторожите... - он сжал губы, показывая мысленное усилие выразить нечто, требующее особо осторожного внимания. - До вас сторожами были... люди нечестные. Нехорошие. Копались в яме, обыскивали трупы, раздевали... Вы... - проникновенно вымолвил гость, - ничего такого не делаете... - он замер, будто приблизился к птице и боялся вспугнуть.Пахомыч взял из миски очищенную горячую картофелину, подул на неё, посолил и стал есть.- Не делаете... - повторил Вакер ласковым шёпотом и выдохнул: - Почему?Голова, плечи старца затряслись, изо рта вырвались хрипящие, скрипучие звуки. Юрий засматривал в глаза, блестевшие в окружении глубоких, собравшихся одна к одной морщин: "Смеётся?.." Да! Пахомыч - невероятно забористо для своих немощных лет - смеялся и даже, бедово мотнув головой, уронил слезинку. "Спятил?" - неприятно огорошило гостя подозрение.Странно-искромётное веселье утихло, дед пару раз кашлянул, перхнул и вдруг поучающе произнёс:- Вы спрашивайте у того, кто всё видит.Гость, цепко поймав сказанное, сообразил: "Это об НКВД! Котелок не прохудился!" - нацелившись на то затаённое, что было за словами, Вакер испытал привычную гордость за свой талант к инженерии душ.Опыт убедил старика - от НКВД проделок с трупами не укрыть. Он смеялся над теми, кто хитрил, - до поры, до времени, - смеялся, что я мог предположить в нём такую же глупость. Итак, Марат-дорогуша, вот почему чист твой любимец. Страх! Страх разумного, умеющего представлять неотвратимое человека... Ни в какой бой за твоим отцом он добровольно бы не пошёл!В романе, безусловно, этого и следа не будет, как и ямы с расстрелянными. Но мысли о всевидящем контроле, о страхе перед справедливым возмездием не пропадут. Их можно прирастить к образу какого-нибудь изобличённого врага.Гость оживлённо готовил в уме новые вопросы хозяину, расположенный засидеться за столом.