– Простите меня, – произнес сэр Харвей хриплым от волнения голосом.
– Значит, вы... любите меня... хотя бы немного?
Голос Паолины донесся до него как будто издалека.
Он был тихим, нежным и полным простодушного удивления, похожим на голос ребенка, которого разбудили от невыразимо чудесного сна.
– Забудьте о том, что случилось, – отозвался сэр Харвей, по-прежнему стоя к ней спиной.
– Но почему? – спросила она. – Теперь я смогла разобраться в своих... чувствах и поняла то, что мне следовало бы понять... уже давно. Я... люблю вас.
Тут он обернулся к ней, взгляд его был грустным, губы искривились, словно от едва сдерживаемой боли.
– Не говорите так, – произнес он резко. – Это неправда.
– Нет, это на самом деле так, – ответила Паолина тем же отстраненным тоном, сияющие глаза преобразили ее лицо, придавая ему выражение такой необыкновенной красоты, что невозможно было отвести от нее взора.
– Это чистая правда, – настаивала она. – Наверное, я полюбила вас с того самого мгновения, как мы с вами встретились впервые. Однако я не понимала этого. Я только мучилась, ревновала и чувствовала себя несчастной, так как боялась не угодить вам. Но я не обманула ваших ожиданий, скажите мне, что нет!
Девушка протянула к нему руки. Вопреки собственной воле, словно не в силах сопротивляться непреодолимому влечению, сэр Харвей снова приблизился к ней и обнял ее – медленно, почти против желания, пока не потерял над собою власть.
– О Боже мой! Боже мой! – воскликнул он и снова поцеловал ее – на этот раз неистово, пылко и требовательно. Он осыпал поцелуями ее губы, веки, щеки, крохотную жилку, бившуюся у основания белой шеи.
– Я люблю вас! – выговорил он наконец тихим, дрожащим от страсти голосом. – Я боролся против этого чувства, пытался подавить его, но это оказалось выше моих сил. Я люблю вас!
Паолине показалось, что весь мир вихрем завертелся вокруг нее и затем вдруг замер. Она ждала этого всю свою жизнь, стремилась к этому, мечтала об этом, пусть даже не отдавая себе отчета, но потребность в любви всегда жила в ее душе, маня ее в неведомые дали, куда ее влекло бессознательно и все же непреодолимо. Это было осуществлением всех ее самых заветных желаний и грез, то чувство, без которого жизнь ее не могла стать полнокровной и которое могло подарить ей такое безграничное счастье, какое в ее представлении вряд ли могло существовать в целом свете.
– Я люблю вас!
Паолине оставалось только прильнуть щекой к плечу сэра Харвея с чувством удовлетворения, которое выходило за грани физического и могло порождаться только жизнью духа.
– Я люблю вас!
Казалось, слабое эхо этих слов еще было слышно в комнате даже тогда, когда они оба молчали.
Сэр Харвей снова поцеловал ее и вынул булавки из золотистых волос девушки, давая густым локонам упасть на плечи, чтобы он мог спрятать в них свое лицо.
– Я так часто мечтал об этом раньше, – прошептал он и опять прильнул к ее губам поцелуем.
На продолжительное время они забыли обо всем, кроме того страстного, неистового чувства, которое струилось по их жилам, вызывая трепет при одном прикосновении или взгляде друг на друга. Затем, словно не в состоянии больше удержаться на ногах, они уселись рядом на краю кровати сэра Харвея и он поцеловал каждый пальчик на руке Паолины, мягкие, нежно-розовые ладони и крохотные жилки на запястьях.
– Я люблю их все, – сказал он, – потому что они – часть вас и они совершенны так же, как и вы – само совершенство.
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Паолина вдруг произнесла:
– Герцог! Мы совсем забыли о герцоге! – В ее голосе снова послышались нотки панического страха.
Сэр Харвей глубоко вздохнул, как будто он тоже только сейчас вспомнил о герцоге.