Но и лишенная своей мистической составляющей, тема метаморфоза для фантастов самое настоящее золотое дно — она позволяет скупыми средствами добиться эффекта неожиданности. Так в рассказе Юрия Тупицына «Шутники» (1982) с виду антропоморфная цивилизация оказывается на деле насекомоподобной — трудоспособные личинки в глубинах океана создают материальную базу, тогда как на долю сухопутных имаго остаются лишь продолжение рода, после которого родительские особи гибнут. Не удивительно, что все отпущенное им короткое время «зрелые особи» проводят в увеселениях; точь-в-точь бабочки-поденки, на свой короткий срок вылетающие из кокона. Сходный казус мы находим и у Джеймса Уайта («Космический госпиталь», 1962), когда загадочная болезнь инопланетного существа оказывается всего-навсего окукливанием с последующим вылетом имаго (зрелой особи).
Но один из самых внятных и неожиданных вариантов этой темы (применительно к человеку, конечно) прозвучал в одном из рассказов Романа Подольного — ученый, разрабатывающий идею «неотенического человека», наконец-то придумал препарат, позволяющий перейти на «новую ступень развития». И, выпив его на демонстрационной лекции, тут же… утратил дар речи, сгорбился, оброс волосами и отрастил надбровные дуги. Иными словами, превратился в питекантропа!
Действительно — детеныши млекопитающих по всем признакам более разумны, чем взрослые особи. У них выше процент отношения массы головного мозга к массе тела, они дружелюбней, легче обучаются, более склонны к игре…
Иными словами, более
Нападение помидоров-убийц
К растениям, в отличие от животных, у человечества отношение более индифферентное, менее эмоционально насыщенное. Друиды и иже с ними, которых можно привести в качестве контраргумента, поклонялись не столько отдельным растениям, сколько местам — священным рощам. Одушевляется не столько дерево, сколько лес, не столько колос, сколько поле — совокупность, множество.
Конечно, есть и другие тексты, скажем, построенные на том же эффекте неожиданности, наподобие встречи с чем-то очень большим, должным по идее быть очень маленьким (или наоборот). Для растений этот эффект неожиданности заключается, конечно, в движении и кровожадности (отталкиваясь от их привычной неподвижности и «миролюбия»).
На этом построены все истории про растений-убийц — от уэллсовской «Необычной орхидеи» (1894) до разумных триффидов Джона Уиндема («День триффидов», 1951). На самом деле, аналог у этих растений есть — всем известная росянка разнообразит свой рацион насекомыми, подманивая их на клейкий нектар и удерживая листьями ловушками. Стоит лишь, как говорят ученые, «экстраполировать» эти качества и вот вам страшный зеленый истребитель людей!
Иногда растениям приписывают… человекоподобие, способность мимикрировать (можно вспомнить фильм «Вторжение похитителей тел», где пришедшие из космоса разумные стручки принимали форму людей). Я сама отметилась в этой теме, написав рассказ «И все деревья в садах», поэтому честно признаюсь — затрудняюсь сказать, почему в голову приходит именно такой вариант; но, вероятно, потому, что единственная устойчивая мифологема, связанная с растением, это его связь с человеком (мистическая, конечно), некое таинственное сродство. Женьшень, корень которого похож на крохотного человечка, так и носит в своем китайском наименовании слово, обозначающее «человек». Мандрагора, по легенде вырастающая под виселицей из семени повешенного, издает жуткий крик, когда ее выкапывают, и вообще тоже похожа на человечка. Есть примеры и проще — деревья, высаживаемые отцом семейства в честь рождения сына, комнатные растения, чахнущие по смерти хозяйки — вроде бы, при том же уходе… Отсюда же — байки о чувствительности растений, о «всплеске активности биополя», когда вблизи появляется «нехороший человек», «редиска», о реакции растений на музыку — попсу или классику, и т. п.
Но, в общем и в целом, растения в фантастике фигурируют как некое совокупное целое, составная сущность — что разумные цветы в романе Клиффорда Саймака «Все живое» («Вся плоть — трава», 1965), что покрывающий планету лес в повести Урсулы Ле Гуин («Безграничней и медлительней империй», 1971). Как правило, разумным растениям требуется для контакта некий посредник, медиум и показательно, что и у Саймака, и у Ле Гуин в качестве такого посредника выступает сумасшедший, отвергнутый человеческим сообществом.
Психи
Юродивый, сумасшедший — во многих культурах важная социальная роль. Это и шут, говорящий правду в глаза перед лицом власти («велишь меня зарезать, как зарезал маленького царевича»), и пророк, и духовидец, и святой. В первобытных культурах человек «со сдвигом», эпилептик или шизофреник — либо потенциальный изгой, либо потенциальный кандидат в шаманы.
Но, так или иначе, сумасшедший — это медиум, посредник между рациональным миром людей и иррациональным миром живой природы (или наоборот, иррациональным миром людей и рациональным миром живой природы). В фантастике эта тема посредничества отыгрывается в образах безумных изобретателей, одержимых ученых, калек-программистов… или просто маргиналов, бомжей, изгоев, вдруг оказавшихся избранными при контакте с высшими сущностями, там, где благополучные и социализированные бизнесмены и военные терпят неудачу (точь-в-точь по схеме «и да будут последние — первыми, а первые — последними»).
Иногда таким посредником выступает клинический неудачник, или, как говорят у нас в Одессе, полный шлимазл (особенно много таких типов фигурирует в рассказах Саймака и Шекли). Иногда — «гнилой интеллигент», противостоящий напору хапуг или тупой военщины (как, скажем, доктор Любов в романе Урсулы Ле Гуин «Слово для леса и мира — одно», 1972). Иногда — духовидец и маг (Мерлин в трилогии Мэри Стюарт, или Моргана в «Туманах Аваллона» Мэрион Брэдли). Там, где тема подана иронически или юмористически, интеллигент и растяпа обычно получает гигантские бонусы — богатство, здоровье, паранормальные способности, удачливость и долгую жизнь (Кейт Ломер, «Договор на равных», 1961). Но чаще — в трагическом изводе, — посредник погибает или жертвует всем ради торжества дела своей жизни (как те же Мерлин, Моргана или Любов). Что не удивительно — и пророки, и юродивые, и медиумы тоже тяжко расплачиваются за свою «особость».