Ты научишься выполнять мои приказы, узнаешь, что такое покорность. Не беда, если для этого придется использовать кнут.
У Доминика пересохло во рту. Если Вацлав купил женщину, он мог делать с ней все, что хотел. Рука Доминика непроизвольно сжала деревянный обод колеса, но он заставил себя остаться на месте.
Вацлав отвернулся, чтобы вытащить кнут, которым стегал лошадей, и глаза женщины, яркие, изумрудно-зеленые, впились в его спину так, как через несколько секунд, должно быть, вопьется в ее тело плетка.
— Никогда я не покорюсь тебе, слышишь! Я презираю тебя и все твое цыганское племя! Вы не можете обходиться без насилия и жестокости! Вы не люди, вы — звери!
Женщина вздрогнула всем телом, но приняла первый удар молча.
Тонкая красная черта прорезала первозданную белизну ее кожи. Ни крика, ни стона — она только сильнее прижалась щекой к шершавому стволу дерева.
Но когда женщина закрыла глаза и закусила губу, Доминик не выдержал. Он вышел из темноты как раз в тот момент, когда плеть готова была опуститься на спину женщины во второй раз. Вацлав опустил руку.
— Кажется, мой друг, у тебя трудности с воспитанием этой женщины, — произнес Доминик как можно спокойнее.
Он говорил по-английски, продолжая беседу на том языке, который использовали эти двое. Доминику пришлось собрать в кулак всю волю, чтобы не вырвать плеть из рук Вацлава и не отхлестать его самого.
— Иди отсюда, Домини, не твое это дело.
— Я просто зашел на огонек. Мы так долго не видались.
— Не время сейчас для приветствий. Как видишь, я занят другими делами.
— Да, кажется, — проговорил Доминик, но уходить он не собирался.
— Женщина заслужила порку, — сказал Вацлав, впрочем, не очень уверенно, как будто оправдывался.
— Возможно. Если она твоя, ты, конечно, можешь делать с ней, что пожелаешь,
— Тогда почему ты вмешиваешься?
— Я думал, что могу помочь. Может быть, все это можно решить по-другому, — заметил Доминик, пожав плечами. — Впрочем, золото тебя, вероятно, не интересует.
И снова во взгляде Вацлава проскользнула неуверенность. Он нерешительно посмотрел на женщину, привязанную к дереву. Видно было, что Вацлаву не очень-то хочется мучить ее, но она не оставила ему выбора: если он ее не проучит, то соплеменники будут смеяться над ним.
— Я думал, может быть, за хорошее вознаграждение ты мог бы избавиться от такой обузы.
Вацлав взглянул на женщину, и в глазах его отразилось желание. Женщина плюнула на землю.
— Какое вознаграждение? — спросил Вацлав.
— Я заплачу тебе в два раза больше, чем ты за нее отдал.
— Королевская щедрость. Рыжая девка обошлась мне в кругленькую сумму.
Она, видимо, стоила этих денег.
— Втрое против твоих, — прошептал Доминик.
— Ты покупаешь ее на беду, Домини. Она и тебя изведет.
— Ну что же, я рискну. Я предлагаю тебе вчетверо больше, чем ты за нее заплатил.
Лицо Вацлава, и так красное от гнева, побагровело.
— Так, значит, мешок с деньгами? Думаешь, раз у тебя полно золота, ты можешь купить все что захочешь, так, дидикай?
Вацлав употребил цыганское ругательство, примерно то же, что гаджио, полукровка. В детстве, Доминику часто приходилось слышать это слово, но с годами он завоевал достойное место среди своих сограждан, и называть его дидикаем перестали. Сейчас его будто ножом резанули.
— Ты хочешь эту женщину? Тогда я продам ее тебе за сумму в шесть раз большую, чем платил я.
Вацлав бросил вызов, напомнив Доминику о его происхождении. Ни один настоящий цыган не смог бы выложить таких денег. Доминик взглянул на женщину. Та, повернув голову, с тревогой наблюдала за торгом. То, что осталось от ее блузы, потемнело от крови, веревка жестоко врезалась в кисти. Права била мать — не стоило сюда приходить. А сейчас он уже не мог уйти.