– Отпустите меня, – пробормотала она, раскаиваясь, что позволила себе минутную слабость. Она не должна была давать ему даже повод заподозрить, что уязвима. Мужчины вроде него – англичане – никогда не упускают случая воспользоваться своим преимуществом. Уинн оттолкнула его сильнее. – Я сказала, отпустите меня!
Но, несмотря на все усилия, ей удалось отстраниться, но лишь настолько, чтобы встретиться с его пытливым взглядом.
Добивалась она вовсе не этого, и когда попыталась отвести глаза, он запустил руку в ее распущенные волосы и повернул ее голову так, что их лица оказались в нескольких дюймах друг от друга.
– Я отпущу, когда ты выслушаешь меня, и не раньше, Уинн. Все понятно?
Она бунтарски посмотрела в его потемневшее лицо, прекрасно сознавая, что деваться ей некуда. Убедившись по ее молчанию, что она слушает, он кашлянул.
– Ты должна раскрыть им правду, Уинн. Не приукрашивая ее своими собственными чувствами и предрассудками.
Она стиснула зубы.
– И вы думаете, что эта правда не послужит проклятием вашему народу?
Она почувствовала, как он вздохнул, потому что была крепко прижата к его широкой груди, прикрытой серым домотканым плащом.
– Дети не поймут ужасов войны, – ответил он. – И ужасов насилия. Они еще слишком малы, чтобы понять, что такие вещи происходят и почему.
– Понять почему? – презрительно бросила она. – Ни одной женщине никогда не понять, почему происходит насилие. Почему случаются войны. Откуда нам это понять? Только мужчины понимают такие вещи – по крайней мере, делают вид, что понимают. – Уинн впилась в него взглядом. – Может быть, вы сумеете мне объяснить это, сэр Клив? Почему мужчины затевают войны? Почему они насилуют? – Затем, не сумев остановиться, она выпалила: – А вы когда-нибудь насиловали женщину?
Он оцепенел, его пальцы больно впились ей в руки. Затем отстранил ее на расстояние локтя, словно к его телу прижали раскаленное клеймо.
– Нет! Нет, никогда. – Он затряс головой, словно пытаясь сбросить гнев. – Все мужчины разные. Да ты и сама это знаешь. Вот, например, твой друг Дрюс…
– Не смейте сравнивать английских солдат, творящих мерзости, с Дрюсом или любым другим моим соплеменником! Мы, валлийцы, имеем право называться людьми, в отличие от вас и вам подобных!
Он опять покачал головой, но на этот раз, несмотря на ее презрение, ей показалось, что ему стало жалко ее.
– Ты называешь себя вещуньей. Жители Раднора идут к тебе за советами и наставлениями. Даже мудростью. И все же где найдется еще такая глупая женщина? Такая наивная и чистая? Мы, англичане, не так уж отличаемся от вас, валлийцев. Среди нас найдутся и хорошие, и плохие. Честные и бесчестные. – Он слегка встряхнул ее, обжигая взглядом. – Мы не такие уж разные, Уинн. И среди валлийцев найдутся мужчины, которые насилуют и грабят, опьяненные безумством войны. Или ты думаешь, что в приграничных английских деревнях не найдется валлийских бастардов? – Он снова ее встряхнул. – В войне страдают обе стороны. Но мы не в силах изменить то, что уже произошло. У детей, которых ты воспитываешь, отцы англичане. За то, что один из них хочет исправить сотворенное зло, его нельзя осуждать.
– Но и нельзя оправдывать, – ответила она, хотя и не с прежним пылом.
– Он не может изменить прошлое, Уинн. Но он может изменить будущее.
«Но я не хочу, чтобы он это делал!» – хотелось закричать Уинн. Только она не смогла.
Казалось, ее охватил холодный страх в предчувствии этого самого будущего и тревожные опасения. Она задрожала, и Клив тут же заключил ее в теплые объятия.
– Знаю, тебе тяжело, – пробормотал он, уткнувшись ей в волосы.
Уинн крепко зажмурилась, удерживая слезы.