Что они там надумают в столице штата и когда — один Бог ведает.
— Тебя могут ранить или даже убить.
Он отрицательно мотнул головой.
— Добрые духи оберегают меня и в обиду не дадут. Это было сказано с такой серьезной уверенностью, что у Флоры как-то сразу отлегло от сердца. Если добрые духи дадут в обиду такого человека, то они сущие болваны и грош им цена!
— Ну а теперь задавай ритм, — сказал Адам. — Этим прелестным весенним вечером мы будем танцевать, как счастливые сумасшедшие!
Она запела, и он вскоре присоединился к ней. Его низкий голос был исполнен ласки. А слова — слова были замечательные! Кто-то кого-то любил и клялся в вечной привязанности. Молодые люди носились по паркету освещенной свечами комнаты, ступая неслышно, почти на цыпочках, и это добавляло прелести и без того воздушному вальсу.
И раз-два-три, и раз-два-три…
В тишине было слышно каждое движение ее платья, каждое соприкосновение их одежды.
И шур-шур-шур, и шур-шур-шур…
— Давно ты не была в Тюильри? — спросил Адам, каким-то чудом угадав, где она танцует в своей душе, — очевидно, днем он заметил, как сверкнули ее глаза при упоминании о лучшем бальном зале Парижа.
— С прошлого года. Я танцевала дважды за сезон. Мы и там разминулись?
Он помотал головой — нет, в прошлом сезоне он в Тюильри не появлялся. Не до Европы было — лакотам вздумалось перекочевать западнее обычного, к самой границе абсарокских владений, и ему пришлось всю зиму охранять от них свои табуны.
— А годом раньше я танцевала там весной.
— Когда именно?
Той весной он в Париже был! И они могли встретиться! О, почему они не встретились тогда?
— В апреле, — улыбнулась Флора, — как раз во время открытия скакового сезона.
— Стало быть, ты видела, как Донген взял Королевский кубок!
— Это твой конь?
Она даже остановилась — и пытливо уставилась ему в глаза.
— Мой, мой, — с гордостью сказал Адам, ласково обнимая девушку. Счастье того вечера, той победы теперь соединилось в его душе со счастьем сегодняшнего вечера, этой победы. — Помнится, Тюильрийский дворец был пропитан дурманящим запахом резеды.
— О Господи! Я тоже отлично помню весь тогдашний вечер и запах резеды! Теперь я знаю, почему именно тот бал ни с того ни с сего так прочно врезался в память!
— Должно быть, наши души познакомились еще тогда, — прошептал Адам.
Позже, ночью, они занимались любовью с необычайной нежностью — и оба были как никогда деликатны и предупредительны, словно каждый вдруг заметил, что другой сделан из хрупкого хрусталя и требует самого бережного отношения.
Та безбольная, но острая меланхолия, которая посетила молодых людей во время вальса, снова и снова возвращалась в течение ночи. Она как бы вытеснила прежний вечно торопливый и ненасытный плотский голод. Влюбленные жались друг к другу с пронзительной тоской, словно их было только двое во всей Вселенной — выживших после какой-то страшной, весь мир разрушившей катастрофы.
— Что ты чувствуешь? — нежно спросила Флора уже гораздо позже полуночи, когда Адам, на время пресыщенный сексом, лежал на ней, опираясь на локти, чтоб не совсем раздавить ее.
— Чувствую себя обласканным богами, биа.
— Или удачей, — промолвила Флора, со счастливой рассеянной улыбкой теребя розовую раковину-серьгу в его ухе.
Он с любопытством посмотрел на нее.
— А нет ли у тебя часом дара мистических предчувствий?
Девушка уклонилась от вопроса и в свою очередь спросила:
— Отчего ты носишь эти сережки так часто? — Получив воспитание прагматическое и научное, она чуралась всякой мистики.
— Мать подарила, как только я родился. Таков обычай. Эти раковины оберегают меня от напастей. Они же заодно и лекарственное средство.