День за днем, словно в бесконечном кошмаре, взору канарца, настолько привыкшему к необычайному разнообразию ландшафтов у себя на острове, что даже пять минут пути по унылой равнине были для него сущим наказанием, представала одна и та же картина: однообразно-зеленая или желтоватая степь, над которой лишь изредка стелилась легкая дымка.
Высокая трава, порой доходившая до груди, крепко держала рыхлую почву; когда же ее вырывали с корнем, на ее месте оставалась лишь белая пыль, которую тут же подхватывал и уносил ветер.
Да, здесь было много широких рек и обширных озер, полных рыбы, а на их берегах во множестве водились зайцы и маленькие олени, которых он с легкостью доставал точным выстрелом из старого ржавого арбалета, впрочем, уже не ржавого, поскольку Сьенфуэгос его почистил, и он стал новеньким и блестящим.
Иногда на огромной равнине встречались прохладные и благословенные местечки — раскидистыми деревья, дававшие густую тень — единственную тень на многие мили вокруг. На их ветвях висели бесчисленные пчелиные соты, с которых стекал душистый мед. Однако вскоре Сьенфуэгос обнаружил, что эти райские уголки далеко не безопасны: например, следовало соблюдать осторожность, приближаясь к воде, поскольку в любую минуту из глубин озера мог вынырнуть огромный аллигатор, готовый отхватить ногу.
Наблюдая, как эти твари таятся у самой поверхности воды, выставив наружу злобные глазки, он поневоле вспомнил, как впервые столкнулся с аллигаторами много лет назад, еще в Венесуэле, по невежеству посчитав их гигантскими ящерицами.
Тут же на память ему пришел крошечный Папепак, вместе с которым ему довелось пережить самые удивительные и забавные приключения в своей жизни.
— Боже, как же я постарел!
На самом деле канарцу не было еще и тридцати пяти лет, но за эти годы он успел накопить такой богатый опыт, что имел полное право считать себя столетним старцем.
Оставляя позади неизменный монотонный пейзаж, он по-прежнему не замечал никаких следов пребывания человека, хотя эта земля, несомненно, легко могла бы прокормить миллионы.
Но самым удивительным было изобилие необычных короткохвостых белок, обитавших не на деревьях, а на земле под ними, где они прятались от опасности в глубоких норах. Позже Сьенфуэгос узнал, что местные жители их едят, поджарив на медленном огне, и луговые собачки, как они их называют, в то время водились на равнинах Среднего Запада в бесчисленном множестве: их насчитывалось более четырехсот миллионов.
Каждое утро он пускался в путь, надеясь встретить хоть кого-то — друга или врага, и каждую ночь, лежа в высокой траве, наблюдал за звездами, задаваясь вопросом, не случилось ли так, что по странному капризу судьбы он остался единственным человеком на планете?
Но вот впереди он завидел холм — единственную возвышенность на пути с той минуты, как он удалился от берега. Несмотря на то, что холм был не более ста метров высотой, а его склоны поднимались полого и почти незаметно, Сьенфуэгос со всех ног бросился вверх, чтобы поскорее достичь вершины, ожидая, что перед ним откроется более широкий вид.
Еще издали он заметил на вершине холма какое-то сооружение. Подойдя ближе, он понял, что это — деревянный крест.
Сердце у него сжалось.
Пусть он и не считал себя настоящим христианином, везде, куда бы он ни попал, крест всегда оставался для него принадлежностью того мира, в котором он родился и вырос.
Перед Сьенфуэгосом возвышался крест, какие ставят христиане на могилах.
Но к сожалению, это был единственный христианин на много миль вокруг, и к тому же мертвый.