Это была музыка, но музыка совершенно необычная. Она сначала действовала угнетающе, подавляла. Казалось, она несла не человеческие, а какие-то иные, непонятные, но сильные чувства.
Временами обе мелодии обрывались. Руки пианистки в смятении бегали по клавишам. И вдруг снова обретали силу, и тогда снова вспыхивала странная, двойная мелодия. Она звучала громче, увереннее. Она звала, и, безотчетно повинуясь ее зову, Русанов подошел к пианино.
Звуки дрожали, бились, словно старались вырваться из неуклюжего инструмента. Пианино не могло передать всю мелодию, но стиснутая, сломанная, она жила и звала — все сильнее, громче, настойчивее.
Русанов уже не видел стен, стола, лампы — ничего, кроме пальцев, лихорадочно бегающих по клавишам. Пытаясь угнаться за мелодией, бешено стучало сердце, и Русанов чувствовал, как глаза застилает туман…
А музыка то вихрем устремлялась ввысь, то обрывалась жалобным стоном. В ней были все человеческие чувства и не было никаких чувств — так в солнечном свете есть все цвета радуги и нет ни одного цвета… На мгновение она прервалась, а потом вспыхнула с новой силой. Нет, не вспыхнула — взорвалась. В диком порыве взлетели звуки, сплелись… и замерли. Только один звук — тихий, нежный — затухал медленно, словно последний уголек погасшего костра…
Наступила тишина. Она казалась невероятно напряженной. Потом в комнату вошли обычные, земные звуки — отдаленный гудок паровоза, шелест шин об асфальт мостовой, чьи-то голоса…
Русанов подошел к окну. Над крышей дрожала яркая звезда — Процион из созвездия Малого Пса.
Я — тень песчинки пред твоей судьбою!
Но тем, что вижу я, но тем что знаю я,
Но тем, что мыслю я, — я властен над тобою!