На большое совещание штаба реконструкции пригласили Пчелинцева. Он сидел там в рабочей спецовке, незаметный, и еще не знал, зачем нужен.
— Вся страна на тебя смотрит, — сказал начальник штаба. — Трубу надо построить зимой.
И это не было лишь красным словцом. В прямом смысле: каждый выигранный день — тысячи тонн чугуна и стали получат заводы-потребители.
Немного смутился Михаил Николаевич: оно и вправду вся страна смотрела на него глазами собравшихся здесь строителей. Ему и впрямь показалось, что вся страна ждет его рабочего слова.
— Обогрев придется делать, — только и сказал он.
В ту зиму морозы пришли суровые. Стынет лицо, замерзает раствор. Каждая смена — вроде штурма. А сроки жесткие. Решили теплостроевцы вторую смену создать. А кого поставишь бригадиром в эту ответственную пору?
Попросили на помощь Молчанова. Покачал головой бывалый мастер: «В такой-то мороз, да еще в две смены». Тогда ему уж седьмой десяток пошел. На другой день явился в рабочем наряде.
Со своим учителем у Пчелинцева веселей пошло дело. Решили даже потягаться друг с другом. И морозы вроде отступили. Венец за венцом — лишь кирпичи поют. К слову сказать, любят трубоклады, чтоб кирпич был прокален, чтоб звенел под молотком. Второй кирпичный завод научился отменный кирпич делать, по всем правилам. Нагрузку выдерживает огромную.
Вот и верхний подошел. Поставили флаг, расписались два трубоклада-лицевика на семи ветрах, спустились к подножию своего детища и долго любовались творением рук своих.
А рядом стояли молодые, но уже испытанные помощники Петр Лавров, Иван Шаповал, Михаил Васильев — те, кому дальше нести рабочую эстафету мастерства.
Гудел в жерле весенний ветер, торжествуя и веселясь. Плыли белые облака, и труба будто падала, падала им навстречу и не могла упасть.
— Правда ли, что труба качается и через нее днем звезды видно? — спрашиваю мастеров.
— Качается — это хорошо, — задумчиво говорит старый трубоклад Молчанов. — Значит, правильно стоит.
— С метр, а то и больше качку дает в обе стороны, — добавляет Пчелинцев. — Плохо, когда не качается. Здесь свои законы. И звезды видно средь бела дня. Есть такое явление.
И вдруг вспомнились: одно из семи чудес света — башня маяка на острове Фарос, простоявшая тысячи лет; знаменитая Пизанская башня, начавшая падать еще во время ее постройки в 1180 году, но так и не упавшая до наших дней. Далекие сравнения, но все же башни и трубы близки, как творения умных рабочих рук, установивших в них свои законы крепости. Может быть, не каждому они и понятны, потому что люди привыкли, как говорят альпинисты, обо всем судить по горизонтали. А у них — вертикаль, которая живет в других измерениях. И звезды здесь являются при солнечном свете.
«А земли и простору здесь, дорогая сестренка, от неба до неба, глянешь — и душа с телом расстается. Для комбайнеров лучшего места нету».
Александра письмо перечитала сперва сама на несколько рядов, подала мужу. У Семена тоже пересохло во рту, но Семен виду не показал. Покрутил и так и эдак тетрадный листок, собирая до кучи приветы и поклоны чуть ли не всему Лежачему Камню, хмыкнул:
— Везде хорошо, где нас нет.
— А может… махнем?
— Сиди уж. Махнем. Не нашей кобыле хвостом махать. — И кивнул на ребятишек в ограде.
Шурочка дакнуть дакнула, но письмецо свернула опять тем же треугольником и сунула в вырез кофточки, будто камушек за пазуху опустила. На том, казалось Семену, все и кончится, но женушка решила по-своему, а если уж она что решила — хоть валуны с неба вались, по-своему и сделает.
Назавтра утром Александра нарочито шуршала комбинезоном, влезая в него, как ящерица в старую шкуру. Но у Семена сегодня был первый за всю уборочную выходной, и не то что там комбинезон с молнией, хоть десять будильников рассыпься-трещи, ни одна ресничка не дрогнула.
— Сень! Сенька, т-твою дивизию, опаздываю!
Семен улыбнулся, не открывая глаз:
— А ты поспешай.
— Мы поспешаем; на работу — бегом, с работы — бегом. Когда вы, мужички, поспешать начнете — не знаю. Баню не истопишь?
— И-и-ис-с-стоплю. К-к-скоки?
— Да-а… к послеобеду где-то. Так что шибко не залеживайся.
Баню во все времена в Лежачем Камне топили жены, а Семену досталась суженая — к сердцу нельзя было прижать: как покрепче прижал, так она уж и рожать, а если учесть, что рожала ему Шуреха исключительно сыновей, то не позволял ей Семен не то что полведра воды принести — щепки с полу поднять ни до, ни после родов, ни между ними, когда ходила она просто в тягостях. И мало-помалу выучился бывший командир танкового взвода топить и русскую печь, и русскую баню и только посмеивался, если лежачинские кержи пытались раззудить его, называя то ли в шутку, то ли взаболь истопником двора