Лейда молчала.
— Поймите, есть вещи, в которых даже я не смею перечить отцу Аверьяну. Уже не смею. Тем более когда речь идет о нами же установленных правилах.
Лейда подняла на него глаза, пошевелила губами, но опять ничего не сказала.
— Ну хорошо, между нами. Звонили или нет?
Она вздохнула, посмотрела на них с тоской:
— Вы бы видели эти снимки, которые он мне принес. Этих изувеченных, расплющенных людей. Одна девочка была чем-то похожа на Олю.
Умберто оперся о подлокотники, выбросил себя из кресла. Подошел к ней, взял за руки, заставил подняться, повел рядом с собой по кругу.
— Я понимаю, Лейда, все понимаю… И вообще… У нас с Джиной недавно был разговор… Что-то об измельчании человеческой породы — как никому нельзя теперь доверять ни в чем, как откусывают руку с протянутым пальцем. И потом как исключение мы в один голос назвали вас… За эти годы мы вас очень полюбили… Могу теперь сознаться: я долго боялся, что сбежите. От выматывающей нервы работы, от жалкой анонимной роли, от моих истерик. И ведь могли бы, в любой момент. Но вы тянули так честно, так упорно, день за днем, так вжились в мою «Большую игру», в мой сценарий… Верьте — мы вас не оставим. Фонд выделит средства на лабораторию. Вы сможете наконец заняться тем, ради чего уехали на Запад. Хотите — в другом штате, хотите — даже здесь поблизости. Но так, чтобы не попадаться на глаза старцу.
— Нет, — сказала Лейда. — Я не хочу.
Умберто застыл на месте, повернул ее к себе, заглянул в глаза:
— Как это? почему? Хотите остаться в Архиве? Тянуть лямку, как до сих пор? На науке поставить крест? Неужели и вас засосало?
— Да-да… Я чувствую, что не смогу без Архива… Без всех вас… Пожалуйста… Поговорите с отцом Аверьяном… Ведь это в первый раз… Больше я никогда…
Она чувствовала, что с непривычки клянчит и оправдывается неубедительно, фальшиво, что кому-то подражает, может быть, Оле, той прежней, доотъездной, умоляющей не выключать телевизор, потому что она больше никогда-никогда не будет брать для игры челюсть бабки Натальи, а будет только пай-девочка, пай-пай-пай. Умберто всматривался недоверчиво, покусывал прядь волос, оглядывался на Джину.
— Ну хорошо. Я попытаюсь. Хотя вряд ли что-нибудь выйдет. Вы же знаете, как он с Архивом… Если бы вы убили тех двоих, это он бы еще мог понять и простить. Но предать их исповедь… Нет, по телефону и думать нечего. Пойду сам.
Он осенил себя крестным знамением (сначала двумя перстами, потом — тремя), пошел к дверям. Босые ступни сверкали из-под рясы.
Джина подвинулась на кушетке, похлопала по пледу рядом с собой, приглашая сесть, взяла за руку.
— Как я вас понимаю! И я бы на вашем месте… Но куда уж мне… То, что вам приходится выслушивать в этих кельях… Нужны особые люди, подготовленные священники, чтобы все это выносить… Когда-нибудь так и будет, а пока приходится вам, необученным… Не знаю, подумайте все же. Может, действительно воспользоваться этим случаем и вернуться к науке? Мы не будем считать это предательством, правда, не оставим вас.
— Нет, Джина, я не могу. Здесь происходят очень важные вещи, мне нужно остаться. Хотя бы еще на полгода. А там видно будет.
— Но вы верите, что Умберто тут ни при чем? Он и сам переживает… С ним что-то происходит в последнее время. Какие-то припадки необъяснимого страха, кошмары по ночам… Проповеди отца Аверьяна захватывают его все сильнее. Я уже не помню, когда последний раз он осмелился в чем-то возразить ему.
— Да, я замечала.
— И этот монашеский наряд, и босые ноги, и волосы, которые он завязывает в поповскую косичку… Он начал учить русский… Недавно он сказал мне странную вещь: «Знаешь, я так привык двигать людей, как шахматные фигурки. А тут вдруг почувствовал, что кто-то
3
Медсестра взяла протянутый ей конверт, вскрыла, прочла записку. Потом улыбнулась паломнице, подвинула ей пустой бланк:
— Прежде всего я попрошу вас заполнить… Да, вот здесь… «Я, такая-то» и дальше… Теперь, пожалуйста, прочтите напечатанное здесь вслух. Мне нужно записать на магнитофон. Начиная со слов: «…добровольно и без всякого принуждения прошу помочь мне исполнить наложенную на меня…» Потом идет пропуск — в него перепишите из письма матушки Ирины… О, вы не знали, что вам назначено?… Вам не сказали?… Но вы понимаете, что вы свободны уйти? Обдумать свое решение снова или вообще отказаться… Это очень важно, чтобы момент добровольности был ясно выделен и зафиксирован документально. Знаете, я ведь даже не имею права запереть дверь кабинета до того, как вы подпишете бланк. Люди бывают такие разные. Некоторые могут впоследствии начать жаловаться, даже подать в суд.
До поступления на работу в Архив, в «Дом покаяния», медсестра пять лет работала у дантиста и научилась обращаться с людьми, ожидающими боли. Разница, конечно, была немалая, потому что там боль была неизбежной помехой в работе, которую следовало преодолевать, здесь же, наоборот, она считалась лечебным средством, используемым для лечения души. Но и там, и здесь — она усвоила это из опыта и гордилась своим умением — и с пациентами, и с паломниками следовало говорить по возможности не умолкая, не давая им сосредоточиться на предстоящем.
— Ну вот, бумаги я прячу в картотеку, теперь все в порядке… Дверь кабинета запираю, чтобы никто не помешал. Вы можете раздеться там, за ширмой… Вообще-то нужно только от пояса вниз, но я вам очень советую снять все… Вы так вспотеете, все будет мокрым… Там, на стеклянном столике, рубахи в полиэтиленовых мешках… Наденьте одну из них, так будет лучше… И лягте на бок, на кушетку… Нет, что вы? Вы испугались, подумали, что я? Избави Боже… Я здесь только для того, чтобы помогать вам и под-дер-живать… Мне просто нужно промыть вам желудок… Как перед операцией…