Славин принялся с недовольным видом охлопывать большими ладонями свое объемистое брюхо, начинавшееся, казалось, прямо от шеи, нащупывая в многочисленных карманах “афганки” сигареты. Матерчатые полевые погоны с тремя облупившимися звездочками казались на его широченных покатых плечах совсем маленькими, а увесистая потертая кобура на мясистом бедре выглядела игрушечной.
Откуда-то донесся нарастающий басовитый клекот, и над поселком, держа курс прямиком на закат, прошло, возвращаясь с боевого вылета, звено “вертушек”. Вечернее солнце сверкало на их лопастях кровавыми вспышками, стекла кабин горели оранжевым пламенем, словно на всех вертолетах одновременно случился пожар. Старший прапорщик проводил вертолеты одобрительным взглядом, попытавшись, но так и не успев разглядеть, на месте ли ракеты, и наконец закурил, выпустив вслед “вертушкам” длинную струю дыма. Где-то далеко ухала артиллерия, расковыривая очередной аул. “Чего их ковырять, – лениво подумал старший прапорщик Славин, прислушиваясь к отдаленной канонаде. – Сровнять, на хрен, с землей, и заасфальтировать вместе с ихними хвалеными горами и шашлыками. Ей-богу, дешевле обойдется."
Потом по улице, натужно рыча двигателями и с плеском разбрызгивая жидкую грязь, прокатился БТР. Поверх забора Славин разглядел только пятнистую грязную башню и сидевших на броне солдат – судя по нашивкам, омоновцев. Один из них помахал старшему прапорщику рукой и, надсаживаясь, проорал что-то, чего Олег Ильич все равно не разобрал за ревом двигателей. Славин скорчил пренебрежительную гримасу: эмведешников он не жаловал, и то, что этим рыцарям резиновой дубинки приходилось теперь, рискуя жизнями, отрабатывать свой хлеб не на разгоне безоружных демонстрантов, а здесь, под пулями, вызывало у него чувство, близкое к обыкновенному злорадству.
– Козлы, – послышалось с той стороны, где стоял уцелевший гараж.
Гараж был большой, кирпичный, с очень удобной асфальтированной дорожкой перед широкими железными воротами. При желании в этот гараж можно было загнать тентованную фуру, но теперь помещение, из-за которого, собственно, старший прапорщик Славин и выбрал этот дом для размещения своего хозяйства, использовалось в качестве склада. При складе, как водится, имелся кладовщик – круглоголовый, костлявый и тщедушный, но хитрый, как черт, контрактник по фамилии Гуняев.
Сейчас Гуняев сидел у задней стены гаража, греясь на закатном солнышке. Все, что можно расстегнуть, не рискуя потерять штаны, на нем было расстегнуто, из-под пятнистой “афганки” выглядывал засаленный десантный тельник в голубую полоску, автомата нигде не было видно, а со слюнявой, вечно оттопыренной нижней губы свисал тлеющий чинарик. Беспокойные поросячьи глазки Гуняева были прищурены то ли от избытка хитрости, то ли из-за бьющего в них низкого солнца, и от этого все его рябое лицо казалось сморщенным как печеное яблоко, если только бывают на свете небритые яблоки.
– Козлы, – повторил Гуняев, неторопливо отлепил от губы окурок и длинно сплюнул в грязь. – Они, слышь, Ильич, вчера винный погреб нашли, падлы. Поделитесь, говорю, будьте людьми. Куда вам, в натуре, столько? А они мне, слышь, втирают: да нет там, типа, ни хрена, уксус один… А сами с утряни все в стельку. Так на зачистку бухие и пошли.
– Значит, будут клиенты, – довольно равнодушно откликнулся Славин, щурясь на солнце.
– Запарили эти клиенты, – скривился Гуняев, глубоко затягиваясь своим чинариком. – И что это за служба у нас с тобой, Ильич?
– Не нравится – пиши рапорт, – все так же равнодушно ответил Славин, тоже затягиваясь сигаретой. – На твое место десяток желающих найдется. А ты, блин, порезвишься. Погреба винные поищешь, на зачистки походишь. Медаль, елы, заработаешь. “За взятие Аргунского ущелья”.
– Да ладно тебе, Ильич, – поспешно отработал назад Гуняев.