— Налейте мне, — попросила Настя очень спокойно.
Куз не удивился, просто остановил на ней долгий внимательный взгляд. Потом перевел его на Раису. Та пожала плечами:
— Я ничего уже не понимаю. Хочешь пить? Ну, пей.
Настя взяла рюмку, наполненную до половины «Довганью», понюхала. Гадость. Она терпеть не могла водку, но сейчас ей почему-то казалось, что надо выпить. Вот так, по-взрослому, с Кузом и с мамой, молча.
— Ну, давай, Настя, помянем Аркадия, — сказал Куз и выпил свою рюмку.
Настя глотнула прозрачную жидкость, которая ледяным огнем опалила горло и теплой волной разлилась по телу. Схватив бокал, наполненный «Спрайтом», Настя большими глотками залила этот пожар и снова поймала на себе изучающий взгляд Куза.
— Ну, как? — спросил он.
Мать молчала. Насте казалось, что ей уже все равно — пьет дочка водку или не пьет. Она как будто вообще ее не замечала.
— Нормально, — ответила Настя.
А что еще могла она сказать? Что водка — гадость? Глупо.
— Следователь приходил, — помолчав немного, сказала Настя.
— Следователь? — Куз поднял брови. — И что?
Мать продолжала хранить молчание. Визит следователя, видимо, тоже ее не интересовал.
— Не знаю...
Настя вдруг почувствовала ту самую степень опьянения, когда ее начинало нести. Состояние это ей нравилось, только сейчас не к месту были бы разговоры о школе, дружках и музыке, которые обычно после двух-трех бутылок пива она вела с подружками где-нибудь в клубе.
— Спрашивал, то-се, — неопределенно сказала она, думая только о том, чтобы спьяну не наболтать лишнего, не показаться смешной этому потасканному Кузу, который ей чем-то симпатичен. Вообще-то мужик не в ее вкусе, но есть в нем какая-то... взрослость. Настоящая. Не такая, как у ее знакомых великовозрастных рокеров, даже не такая, как у учителей. От учителей, не говоря уже о рокерах, веет каким-то инфантилизмом, их дурацкие поучения и наставления рассчитаны разве что на слабоумных. «Курить вредно». «Наркотики — смерть». «Пьянство — добровольное безумие». Тьфу, идиотизм, да и только! Мысли вроде правильные, а слова унылые, тоскливые, остается лишь хихикать, чтобы не сойти с ума от жуткой пошлости и ханжества.
Куз же был другим. Он не говорил с ней как с равной, просто смотрел своими выцветшими от прожитых лет и водки глазами, и Насте все было понятно. Он действительно считал ее равной, не играл в демократию, как большинство взрослых в Настиной жизни, а все делал по-настоящему. И не было в его глазах оценивающей осторожной похотливости, которую замечала Настя в самые неожиданные моменты даже у тех же школьных учителей, у работников клубов, у милиционеров на улице, у прохожих, у продавцов, у бандитов, у трамвайных контролеров. Она поймала себя на мысли, что ей хотелось бы иметь такого друга. Именно — друга, с которым можно поговорить обо всем, о тех же наркотиках, к примеру, о парнях, о жизни.
Мама — это все-таки мама, она, чуть что — закатывает истерику, и вся беседа сходит на нет.
— Что значит «то-се»? — спросил Куз, вернув Настю на землю.
— Ну... — она покосилась на маму. Та курила, роняя пепел на стол, поглощенная своими мыслями. — Спрашивал, не замечала ли я чего подозрительного.
— Подозрительного? А что именно его интересовало? Вот интересно. Как стервятники слетаются на... — Он быстро посмотрел на Раису. Она никак не отреагировала. — Извини, — на всякий случай сказал Куз. — Да... Так чего ему там надо было подозрительного?
— Он на убийство намекал.
Эти страшные слова дались Насте без особого напряжения. Она сама удивилась, ожидая, что снова на глаза навернутся слезы. Но их не было. Настя как-то изменилась за последние двое суток.
— Вот как? — Куз придвинулся к ней поближе.