Ференц на ухо сказал лейтенанту, что субъект с портфелем, действительно, спекулянт. Он уже раз получил суп, а теперь подходит вторично. Черныш тоже видел этого типа днем: тот шнырял среди бойцов, спрашивал золото.
— Есть, — сказал ему тогда Хаецкий. — Ой, много есть! Полный диск. Золотом набитый. Только не продаю — даром отдаю! Кому должен — расплачиваюсь! Хочешь?
Спекулянт тогда не захотел. Теперь он стоял возле кухни и, задрав свою козлиную бородку, протягивал банку к черпаку. До этого Гриша как будто не слышал, о чем ему шептали женщины. Он не боялся промахнуться. Хоть лица спекулянта и не запомнил, зато запомнил его консервную банку. Когда она потянулась навстречу черпаку, Гриша, не говоря ни слова, мгновенно размахнулся и треснул черпаком прямо по министерской голове. Черпак наделся на шляпу спекулянта. Венгры были в восторге.
— Я тебя проучу! — закричал Гриша. — Я научу тебя честно вести со мной коммерцию! Ишь… дипломат!
«Дипломат», приседая, вырвал голову из черпака и отскочил в сторону. Ференц свистел, как мальчишка. Вытирая с ушей суп, спекулянт издали поглядывал на Гришу с трусливой злобой.
Черныш, смеясь, обратился к Ференцу:
— Скажите, разве это не гуманная расправа?
— Это не по римскому праву, — ответил художник. — Это по русскому праву, по праву справедливости, лейтенант!
— Ошень карошо! — промолвила одна из женщин, старательно выговаривая непривычные слова.
Черныш пошел на огневую.
Девушки, которых он встретил днем на ступеньках, сейчас, стоя в очереди, следили из-под надвинутых шляпок за его пружинистой походкой. Он ступал легко и уверенно.
— Кажется, что для него великая радость, — сказала одна из девушек, — делать каждый шаг по земле.
XXI
«На протяжении трех суток вас не слышу. В отчаянии, потому что все время пребываю под угрозой смерти. Делаем все, чтобы поддержать связь. В Офен Штолили Пешт русские заняли новые районы. Ремхплац
Побратався сокiл
З сызокрылым орлом…
Шовкун, торжественно пригладив усы, присоединяется к пластинке. Товарищи поражены — какой чистый, сочный голос у санитара. Он пел, задумчиво глядя в разбитую витрину, словно видел там не чужую улицу с искареженным, заснеженным трамваем, а родную зеленую весну, когда шумят дубы и зацветают луга.
Ой, братэ, мiй братэ,
Сызокрылый орлэ…
Бойцы один за другим начали подтягивать. За дружными голосами пластинку уже едва было слышно.
— Прекратить! — рявкнул комбат от телефона. — Ни черта не слышу!
Бойцы умолкли, пластинку сняли, однако песня продолжала звучать и шириться где-то на дворе.
— Что за чорт!
Иван Антонович кинулся к выходу на внутренний двор. Вся его огневая пела.,
Наiхали брате, пани й панята,
Та забрали дiти моi соколята…
Стоят по грудь в земле братья Блаженко. Стоит лейтенант Черныш. Стоит Хома. Стоит Багиров. Стоят все огневики и, задумавшись, поют песню, мотив которой долетел к ним из КП.
«Дiти ви моi, дiти-соколята!»— Иван Антонович внутренне любуется своими бойцами, и ему трудно подать команду:
— Прекратить!
Однако он ее подает, потому что комбат разговаривает.
А Чумаченко, закончив разговор, сам подошел к патефону.
— Что вы тут завели? — строго посмотрел он на Шовкуна. — Собрали капеллу!
— Мы так… Не нарочно…
— Не нарочно! Где та пластинка? — спрашивает комбат. — А ну-ка дайте сюда!
И, положив ее на диск, сам начинает крутить ручку.
Теперь комбат мешает Ивану Антоновичу. Но Антоныч молчит. Он сидит в углу в своей неизменной плащ-палатке, в шапке с опущенными ушами и рассматривает топографическую карту.
Эти карты накануне откуда-то принесли батальонные разведчики. Они думали, что захватили карты Венгрии, может быть, как раз тех мест, где им в будущем придется вести бои. Но Иван Антонович обнаружил, что перед ним самая настоящая Черниговщина.