Он сидел в автобусе. Группа готовилась ехать на натурную съемку. Кого-то ждали, никто не высказывал недовольства - на студиях это стало нормой. Увидев меня, он вышел.
Раньше я довольно часто замечал, что он смотрел на меня как-то изучающе. Сначала это раздражало, коробило, а потом не то я привык, не то он прекратил эти смотрины, а может, смотрел, но не столь явно. И теперь вдруг он опять глубоко и тихо вглядывался в меня. Мы давно не видались и не хотелось огорчать его замечанием.
- Ты давно в Москве? - спросил он.
- Да вот, поди, уж неделю безвыездно.
- Не даешь о себе знать... Хорош!
- Закрутился... Пока не очень идет, не могу набрести на нужное, в мыслях и заботах уходит все время.
- Походка эта - твоего нового героя, что ли?
- Да... даже не заметил...
- Все прикидываешься! С тобой хочет познакомиться наш актер Закариадзе.
Из машины вышел пожилой, совсем седой мужчина; я не видел фильма "Отец солдата", но слышал о вдохновенной работе Закариадзе и сказал ему об этом.
Женя по-доброму раскатисто засмеялся.
- Я говорил вам, он тюкнутый. Это Закариадзе, да другой. То его брат.
Немного посмеялись неловкости минуты.
- Как твои? Соломка? - сказал он потом.
- Хороши. Филипп очень вытянулся, похож на пшеничный колосок - весь желтый и длинный. Не хочет учиться музыке, никакого уважения ко мне. Машка - прелесть! Глядя на меня, говорит что-то вроде "ге", а что она хочет сказать, не совсем понимаю, думаю - лучшее. Соломка очень не хотела, чтобы я снимался здесь, наверное, устала ждать. Что у вас? Как Дзидра? Кого ждете?
- Я парня, а Дзидра - она говорит, что ей все равно, лишь бы все прошло благополучно.
По-прежнему он смотрел в упор.
- Ты извини меня, дорогой, но если будет мальчишка, он будет Кешкой. Девчонку жена назовет.
Помню: в висках застучало до испарины.
- Ох ты!.. Спасибо, я рад...
- Ты тут ни при чем! Это мы в честь папы римского Иннокентия.
- Будет тебе!..
Договорились о встрече. Я пошел, оглянулся - он так же тихо смотрел на меня. Я приветно махнул рукой. Никакого впечатления. Словно не ему. Долгий, глубокий, ничего не высказывающий, какой-то замкнутый взгляд, как бы не на меня.
Я развернулся совсем и спросил глазами:
"Что-нибудь случилось?"
И только на это опять молчаливое:
- Нет-нет, ничего, все в порядке. Будь здоров.
Я ушел к себе в группу "Берегись автомобиля". "Берегись автомобиля", "Берегись автомобиля" - почему именно такое название: "Берегись автомобиля"?
Теперь я часто думаю, почему он молчал. Почему он так смотрел? Это не было предчувствием, нет. Последнее время он был недоволен собой, своими работами, какой-то он был тихий...
Я не вижу лица. Передо мной тщательно причесанный, но все же взъерошенный затылок мальчика. Неестественно красные оттопыренные уши. Ловлю себя на неуместной мысли: где-то я уже видел такие вот уши вразлет. Кажется, сама природа позаботилась, чтобы они улавливали и задерживали в мире звуков самые прекрасные, повелевая его еще пухлым ручонкам заставить этот зал насторожиться, замереть и уйти в сказку, когда-то созданную Бахом.
Это идет экзамен в музыкальной школе.
Вот здесь же, несколько впереди,- преподаватель класса Лидия Евгеньевна. Если бы я даже не слышал мальчика, а видел одни руки этой немолодой одинокой женщины, я, кажется, мог бы напеть мелодию. Никогда еще не видел столь звучащих рук.
Мальчика сменила девочка. Неловкая пауза, успокаивающие реплики неверный аккорд. И опять пауза. "Вот сейчас я вспомню с восьмой ноты, и тогда..." И она вспомнила. И была так поэтична и так нежна, что, может, именно первое самозабвение родило эту неуловимую гармоническую несделанность минуты. Но мать ее, конечно, была недовольна, бранила ее, и девочка в растерянности плакала...
Мы ехали с Лидией Евгеньевной вместе.