– Вдохновение не привыкло ждать, дон Карлос.
– О да! Вы очень вдохновенно надерзили там, где дерзить ни в коем случае не следует. Я мог бы считать, что отмщен, кабы не знал так хорошо донну Исабель.
– Касательно дерзостей, дон Карлос, я должна заметить, что временами у меня кружилась голова от вашей смелости, – она согнала с губ улыбку, – вы упрекаете меня за опрометчивость?
– Я упрекаю себя за опрометчивость, донна. Но совсем чуть-чуть. А вас не упрекаю ни в чем. Великой любви все простится, а что не простится, то забудется – он непринужденно подал ей руку, она оперлась…
– Сиятельный маркиз, кажется, опять все перепутал. Эта милая особа вовсе не донна Элизабета.
Знакомый голос. Голос графа Мирафлор. А у него, дона Карлоса, полшага на то, чтобы ответить или не ответить. Обыкновенно он не отвечал. Но обыкновенно он появлялся в Алькасаре один. Алессандрина шевельнула губами. Заступаться, что ли, за него собралась?
– Я рад, что высокочтимый граф Мирафлор, в отличие от меня, не путает своих женщин, – ровным голосом отшутился дон Карлос.
– А я рада тому, что ни в коей степени не похожу на донну Элизабету и меня нельзя с ней перепутать! – подхватила Алессандрина, приседая в реверансе.
– Сиятельный граф, есть иная опасность, – обратилась она к Мирафлору, несколько оторопевшему, (потому что он-то рассчитывал вогнать маркиза в краску), – дон Карлос так любезен и добр ко мне, что я невзначай могу принять его дружбу за нечто иное. Но в этом будет только моя вина. Mea culpa! Mea maxima culpa! – и с этими словами она потянула своего спутника прочь.
«Представьте же себе, каково выслушивать подобное по десять раз на дню!» – хотел вслух посетовать дон Карлос, но не посетовал.
Он проходил мимо насмешек, словно они и не сотрясали воздух. Но они жили в нем вместе с голосами и улыбками насмешников. Он ощущал их, то как ядовитые шипы, то как маленькие кровососущие жала. С каждым днем их вонзалось все больше, и все глубже они проникали в него. Зря он не отвечал на них хотя бы так, как сегодня.
… Возле самого города, лежавшего в отдалении дымчатой мозаикой, дорога шла по холмам. Окружающий вид стал разнообразнее и пестрее, то тут, то там краснела черепица, белела колокольня или ограда, желтел посев или чернела пашня, светлела переменчивая под облачным небом вода – да и ложбины с возвышенностями не давали глазу соскучиться: словом, это было всем приятное путешествие – если бы не менялось так быстро небо, еще минуту назад почти чистое (солнца, однако, не было – хоть время, казалось, было полуденное!), а сейчас испещренное сине-белыми крутобокими облаками.
Больше всего их теснилось на севере и востоке. Они скользили с поразительной быстротой, как будто сами по себе (здесь, внизу, ветра не было), заполоняя оставшуюся голубизну – их подбрюшья тяжелели и темнели, подергивались странным туманцем, который густел в белесую пелену, похожую на сухие паучьи тенета.
Она уже поняла, к чему это. Она уже искала взглядом укрытие, но все деревни, будь они неладны, оказались в чудовищном отдалении – словно на дурной картине, написанной без оглядки на перспективу. Хуже того – гряда холмов стала выше, и пологие склоны тянулись вниз на мили и мили, переходя в лоскутный покров полей.
Она поспешала, шагая как могла шире, шаг ее то и дело срывался в шаткую рысь – памятную телу по прежним снам и по яви.
Однако странное состояние воздуха изрядно искажало перспективу – потому что одна из усадеб, выстроенная на склоне, чуть ли не подкатилась ей под ноги: в мощеном покатом дворе суетились женщины. Она обогнула жилище, рассчитывая спуститься как можно ниже.