Наверное, вы понимаете: я легко могу сделать это и уйти - так же легко. Но я хочу совсем иного. И мне действительно есть, что сказать вам.
– Чего же вы хотите?
– Я хочу заключить с вами соглашение. Соглашение, которое останется в полной тайне. Конкордат. О нём будем знать только вы и я. И оба станем неукоснительно его соблюдать. Независимо от того, верите вы в Бога или не верите, падре, священник вы или нет, - мы можем договориться.
– О чём?!
– О том, чтобы не нарушать равновесие. Ибо это самое главное условие существования мира и нас в нём - равновесие.
– И… что я могу для этого сделать?
– Для начала - выслушать настоящую историю раскола [23] .
– Вы полагаете, она мне неизвестна?! - изумился понтифик. - Не можете же вы быть настолько наивны!
– История - это не только факты, падре. История - это выводы. А их почему-то не сделал никто, хотя факты многим известны. Я начну - и это, поверьте, займёт куда меньше времени, чем вам сейчас кажется. А потом вы спросите меня обо всём, о чём только захотите. Договорились?
– Мне кажется - вы гораздо старше, чем можно было бы предположить по вашему лицу.
– Общение с теми, кого называют "сильными мира сего" - тяжкий труд, и не проходит бесследно, - усмехнулся Гурьев. - Скоро это начнёт отражаться и на лице. Не думаю, что это сильно понравится моим близким, но мне самому это знание не причиняет беспокойства.
– У вас есть близкие? Кто же они?
– Есть, - кивнул Гурьев. - Очень близкие, падре. Близкие настолько, что ради них я и решился на этот разговор.
– Вот как.
– Да, это так. Дайте мне вашу руку, падре.
– Зачем?!?
– Дайте, - потребовал Гурьев таким тоном, что понтифик поспешно протянул ему руку.
Гурьев нащупал пульс и долго слушал его, не шевелясь, прикрыв глаза. Молчал и растерянный, окончательно сбитый с толку понтифик. Наконец, Гурьев осторожно положил его руку ему на колено и произнёс:
– Вы очень больны, падре. Я уже не смогу помочь вам - по-настоящему помочь. Слишком поздно. У вас впереди - лет пять от силы. Я могу ошибаться - но как в ту, так и в другую сторону. Хорошенько подумайте: ведь всё, что останется после вас - это только память, и ничего больше. Вы сможете жить только в тех, кто будет помнить о вас. Для настоящих злодейств вы слишком горячи, но слишком теплохладны для настоящего добра. Но если вы хотя бы сейчас примете правильную сторону - о вас будут помнить, и станут вспоминать о вас добрым словом. Это само по себе - ох как немало, падре.
– Правильную? Это значит - вашу?
– Да, - спокойно ответил Гурьев. - И вы это знаете. Уже знаете. Ложитесь и закройте глаза.
– Зачем?!
– Я немного помогу вам. А потом вы выслушаете меня, и мы кое-что обсудим. Я не в состоянии терпеть, когда могу помочь человеку - я всегда должен сделать это немедленно. А дела всегда могут подождать.
Гурьев, дождавшись, пока понтифик вытянется на ложе и закроет глаза, закатал рукав, снял браслет с иголками и развернул его:
– Сейчас вы почувствуете слабые уколы в ушах, на лбу и на запястьях. Не двигайтесь до тех пор, пока эти слабые, но явственные ощущения, похожие на те, что возникают при электротерапии, не исчезнут. Когда почувствуете, дайте мне знать.
Расставив иглы, Гурьев поднялся, подошёл к стене и повернул выключатель, отрегулировав его так, чтобы свет не беспокоил лежащего в кровати пожилого человека с высоким лбом и глубокими вертикальными складками у носа и губ. Вернувшись к ложу, он снова сел и стал ждать, сцепив руки в замок на рукояти меча. Он умел ждать.
Наконец, понтифик едва заметно пошевелился:
– Кажется, всё…
– Хорошо, - Гурьев быстро вынул иголки и протёр лицо, уши и запястья понтифика комочком ваты, смоченным в эфире. - Это немного подкрепит вас. Правда, увы, повторюсь - ненадолго. Вы почувствуете себя лучше уже утром.