А что касаемо благодарности – половина стоимости отелей, это что; плохая благодарность? Или треть суммы для тебя уже не деньги?
– Не треть, а тридцать процентов, что на три с третью процента меньше, чем треть. При многих миллионах – это уже сумма, о которой можно спорить.
– Ой, не надо вот только к словам придираться. Ты прекрасно понял, что я хотел сказать. – Адриано закурил сигару, выпустил под стол струю дыма и продолжил: – Вот ты сказал, что умные люди наперёд все знают, откуда денежки пора вытаскивать, а ты – умный человек? Ты это знаешь?
– Я знаю, куда я их точно не буду вкладывать.
– Это куда же, интересно узнать?
– В наркоту. В проституцию. В разные афёры. В коррумпированных чиновников.
– Только не надо мне здесь морализировать. Мы такие чистенькие, мы такие белые и пушистые. А что, на Кубе не через прикормленных комиссаров вы собираетесь деньги делать? А что, Родригес не кормит чиновников по всей Южной Америке?
– Ты спросил у меня лично, или я должен говорить и за человека, которого раза три в жизни видел? Но я тебе могу сказать, когда в следующий раз начнётся революция и в какой стране. А ты сам готов оплачивать такие сведения?
– А сумма вопроса?
– Очень большая. И это ещё ограничивается невозможностью для тебя потом поделиться этой информацией со своими друзьями. Только ты сам сможешь ею воспользоваться. Готов обсуждать?
– Ты мне не говори, сколько это стоит до цента. Ты мне уровень денег назови – миллион, десять, сто?
– Обычно – десять процентов от суммы капитала, вложенного в страну.
– Да вы там совсем поохренели, революционеры поганые!
– Ты знаешь, то же самое говорят и революционеры, только почему-то меня, у которого ни одного заводишки за душой нет, называют капиталистом.
Когда Чернышков вернулся в свой офис, он связался с Судостроевым.
– Хорхе, пляши, есть деньги на Парагвай.
– Что, старый пень клюнул?
– Да.
– И когда начнётся революция?
– Я обещал, что примерно через четыре месяца.
– Да ты что! Там ещё конь не валялся. Мне ещё не только карамультуки туда нужно завезти, но и людишек обучить.
– Ты же сказал, что все готово.
– Я имел в виду только саму ситуацию. А если начнём, а народ не поддержит. Сначала надо раскалить массы и нагнать истерию. Там же неграмотное крестьянство. С ним одними лозунгами не обойдёшься. Нужно ещё правительство поставить в цейтнот и цугцванг. И дать ему программу, по которой оно придёт к нашим целям.
– Это долго?
– Я понимаю так, что нужно все бросить, и заниматься только этим!. Только в таком случае успеем.
– Я не говорил, что революция начнётся ровно через четыре месяца. На крайняк, у Дона будет возможность перевести ещё деньги и компаньонов.
– Ты сколько запросил?
– У них там собственности на триста пятьдесят – пятьсот миллионов, плюс оборотных, белых, около двух сотен, плюс чёрного нала не меньше. Чёрный нал я ему простил, а за все остальное старик заплатит шестьдесят миллионов.
– Слушай, бегство капитала из страны мы и используем как катализатор процесса. Надо ещё парочку людишек так спровоцировать… дай мне пару часов, и я тебе дам их телефоны. Выберем самых богатых, а ты им подробно объяснишь о непростой социальной обстановке в Парагвае.
– Понял. Так все-таки когда?
– В сроки уложимся. Решим вопрос.
Асунсьон, Парагвай. Лето (Зима) 1957 года
Судостроев под пристальным взором охраны вышел из президентского дворца. Не такого он ждал приёма от президента Стресснера, этого надутого индюка. Понятно, что тот прекрасно осведомлён о роли Родригеса в южноамериканской политике, и особо – о его роли в революциях, прокатившихся по Южной Америке. Тем более мог бы прислушаться к предложениям, они-то из тех, от которых не принято отказываться.