Он передернулся:
– А знаешь, как этого добиться?
Мартин Бек качнул головой.
– Очень просто. Надо вырвать у нее язык.
Колльберг поглядел в окно на холодное серое небо над крышами по другую сторону улицы.
– Я еще много кое‑чему у него выучился. Как перерезать горло овце фортепьянной струной, прежде чем овца успеет заблеять. Как, будучи запертым в платяном шкафу со взрослой рысью, одолеть ее. Как надо реветь, когда бросаешься вперед и пронзаешь штыком корову. И как тебя накажут, если заревешь не по правилам. Как с полным ранцем кирпичей вскарабкаться на тренировочную вышку. Пятьдесят раз вверх, пятьдесят вниз. А рысей не убивали за один присест, их использовали несколько раз. Знаешь как?
– Нет.
– Прикалывали к стене ножом. За шкуру.
– Ты ведь был десантником, верно?
– Да. А Нюман был моим инструктором по ближнему бою. Помимо всего прочего. От него я узнал, что испытывает человек, обмотанный кишками только что забитой скотины, он учил меня съедать собственную блевотину, когда меня, бывало, вырвет в противогаз, и глотать собственное дерьмо, чтобы не оставлять следов.
– А какое у него было звание?
– Сержант. Многое из того, чему он учил, вообще нельзя усвоить теоретически. Как, например, переламывать руку или ногу, или сворачивать шею, или выдавливать пальцами глаза. Учиться надо было на практике. На овцах и свиньях – самое милое дело. Мы испытывали на живых существах различные виды оружия, больше всего на свиньях, и можешь мне поверить, в те времена даже и речи не было о том, чтобы предварительно их усыпить.
– И это считалось нормальной строевой подготовкой?
– Чего не знаю, того не знаю. И не понимаю твой вопрос. Разве здесь применимо слово «нормальная»?
– Пожалуй, нет.
– Даже если допустить, что все это из каких‑то идиотских соображений считалось необходимым, все равно не было никакой причины делать подобное с гордостью и удовольствием.
– Верно. Значит, все это делал Нюман?
– Именно. И развращал молодых ребят. Учил их гордиться своим бессердечием и получать удовольствие при виде чьих‑то страданий. У многих есть вкус к таким вещам.
– Короче говоря, он был садист?
– До мозга костей. Хотя сам называл это твердостью духа. Быть твердым – вот единственно нужное для настоящего мужчины. Твердым психически и физически. Так он считал – недаром он всегда поощрял издевательства старших над младшими. Это входило в программу обучения.
– Но для этого не обязательно быть садистом.
– Он проявлял себя по‑всякому. Он был помешан на дисциплине. Но дисциплина – это, знаешь ли, одно, а наказание за проступки – совсем другое. Нюман почти каждый день кого‑нибудь наказывал за самые пустяковые провинности. За оторванную пуговицу, например. И провинившийся имел право выбирать.
– Между чем и чем?
– Рапортом по начальству и физической расправой. Но рапорт означал три дня карцера плюс пятно в послужном списке, и большинство предпочитало физическое наказание.
– Какое же?
– Я и сам схлопотал его один раз. За то, что в субботу вечером явился позже срока в расположение части. Я перелез через забор. Разумеется, угодил в лапы к Нюману. И выбрал второе. В моем случае это свелось к следующему: меня заставили стоять по стойке «смирно» с куском мыла во рту, а Нюман тем временем переломал мне два ребра своими кулаками. После чего он угостил меня кофейком с печеньем и сказал, что из меня вполне может получиться твердый парень и настоящий солдат.
– А потом?
– Как только война кончилась, я позаботился о том, чтобы поскорей демобилизоваться, чинно и благородно.