Доктору пришлось провести суровый инструктаж и даже говорить в повышенном тоне. Никто не роптал вслух, но Валентино чувствовал, что необходимо продемонстрировать жесткость и категоричность.
– Вы солдаты, – напомнил он: так оно и было. Санитары, будучи в ефрейторском чине, строго говоря, никакими медицинскими работниками не являлись. – Это приказ!
...Доктор Валентино озабоченно расхаживал по своему кабинету, ломая голову над формой отчетности. Наверху полагали, что ему и без того было известно, в каком виде подавать результаты научного исследования. Армейский подход в таких делах известен: если ты медик, то твоя специализация никого не интересует. Будь любезен и аппендикс вырезать, и зубы выдрать, и зрение починить. Тогда как на деле все обстояло хуже: он понятия не имел, как следует преподносить документы такого рода. Валентино в жизни не занимался наукой и не без оснований подозревал, что условия проведения эксперимента сильно отличаются от классических.
Но у него имелась зацепка: он знал, какого именно результата от него ждали. Ожидания были предельно понятны, а потому тонкостями можно было пренебречь.
Он подсел к столу, развернул все тот же список и начал делать пометки, задумываясь над каждой фамилией. Приходилось действовать наобум – ему не из чего было исходить, назначая конкретную культуру тому или иному подопытному.
Все подопечные пребывали сейчас приблизительно в одинаковой форме. Да и микробы своими болезнетворными свойствами мало чем отличались друг от друга.
И доктор Валентино махнул рукой, пуская все на произвол. Он быстро расписал материал, после чего принялся собственноручно готовить растворы. Разумеется, приняв все меры предосторожности. Он не какой-нибудь там Кох или Дженнер, Великая Германия ждет от него совсем иного подвига.
Покончив с приготовлениями, он снова вызвал санитаров и осведомился, достаточно ли надежно обездвижены дети.
– Никто не дернется, герр доктор, – заверили его санитары.
Доктор усмехнулся.
– Еще как дернутся. Только не сейчас – после...
Он знал, о чем говорит. Одной лишь столбнячной культуры было вполне достаточно, чтобы цепи, в которые были закованы дети, подверглись серьезному испытанию на прочность.
Валентино распорядился готовить вторую группу. Новых кандидатов следовало освободить от работ, не подвергать избиениям – о восстановлении потенциала речь пока что не шла, ибо в барачных условиях заниматься этим было решительно невозможно.
Шприцы были разложены на подносе и прикрыты белоснежной салфеткой.
Валентино вошел в палату, лучась особо радостной улыбкой.
– Дети, – объявил он. – Ваш отдых вступает в новую стадию. Сейчас вам будут введены сильнодействующие лекарства, от которых могут возникнуть осложнения. Назначая их вам, Великий Рейх преследует две цели. Во-первых, продолжить ваше лечение; во-вторых, испытать эти лекарства для применения на других нуждающихся. Поэтому и были приняты не очень приятные меры, в силу которых ваша свобода сейчас ограничена.
Помедлив, доктор добавил:
– Если кто-то позволит себе – не знаю уж, как – нарушить чистоту эксперимента, то его будет ждать жестокое наказание.
Долгожданные слова были произнесены.
Что ж, дети всегда знали, что наказанием все и кончится.
Предусмотрительный Валентино снабдил шприцы накладными ярлычками, чтобы не было путаницы. Он обвел палату взглядом, с удовольствием сознавая, что никто из присутствующих пока не знал, кому что достанется. Кому-то столбняк, кому-то брюшной тиф, дизентерия, гепатит... Он был уверен, что эти малолетние ублюдки и слов-то таких не слышали.
В большинстве случаев внутривенное введение культуры предполагало неизбежный сепсис, опаснейшее заражение крови. Высоко контагиозных – то есть особо заразных и опасных – инфекций Валентино, как уже сказано, не доверили: слишком высокий риск для персонала, да и вообще... Берлин не нуждался в эпидемиях. Берлин не интересовала и устойчивость к какому-то конкретному возбудителю – ему было важно выявить устойчивость как таковую, отобрать наиболее выносливых, способных справиться с заразой даже в условиях концлагеря.
...Валентино подсел к Сережке.
Санитар, пребывавший наготове, тяжело шагнул вперед и перехватил плечо мальчика жгутом.
– Поработай кулаком, – попросил Валентино. Просьба прозвучала как ласковый приказ и оттого показалась еще ужаснее.
Юный Остапенко подчинился.
Обозначилась тоненькая, как ниточка, вена, и Валентино ловко ввел иглу.
«Надо было внутрибрюшинно», – запоздало сообразил доктор, но делать было нечего. Ладно, пусть эта группа получает бактерии внутривенно – следующей устроим повальный перитонит.
Сережка закрыл глаза, ожидая, что умрет сию же секунду. Но он не умер – он вообще ничего не почувствовал. Это его больше насторожило, чем удивило и обрадовало.
Валентино обходил пациентов, щедро накачивая их убийственной заразой. Второй санитар вел киносъемку: состояние
* * *
Эффекты сильнодействующего чудо-лекарства не заставили себя ждать.
Несколькими часами позже зазвучали первые стоны, в самом скором времени перешедшие в крики. У всех резко повысилась температура; у многих открылись кровавые понос и рвота. Заботливым санитарам приходилось быть начеку и следить, чтобы никто из испытуемых не захлебнулся. Им пришлось освободить по одной руке, чтобы дети могли хотя бы повернуться на бок.
Все напускное добродушие доктора и персонала улетучилось, как надоевший мираж. Палата превратилась в ад.
Санитары проклинали больных и, как умели, обрисовывали их недалекое будущее. Говорили по-немецки, но интонаций хватало, чтобы уловить общую направленность сказанного.
Вопли разносились далеко за пределы амбулатории, и Валентино подумал, что со следующей партией номер с благодарностью от Великой Германии не пройдет. Что ж – оно и легче. Ему и без того наскучил весь этот балаган.
К вечеру в палату наведался сильно выпивший фон Троттнов.
В расстегнутом кителе, в сбитой на затылок фуражке, он остановился в дверях и мутным взором уставился на пациентов. Примерно половина из них корчилась в судорогах. Подоспевший Валентино горестно посетовал на невозможность лабораторных исследований.
– Анализов, – пояснил он в ответ на недоуменный взгляд коменданта.
Тот осклабился:
– Не открыть ли для них госпиталь?
Доктор Баутце рассмеялся дробным смешком.
Научное исследование, безусловно, требовало лабораторных данных. Но руководство не требовало подобных тонкостей. Оно подходило к делу, так сказать, феноменологически. Выжил – вот и есть результат; сдох – то же самое. Валентино справедливо полагал, что если в анализах и возникнет необходимость, то лишь позднее, когда будут выявлены самые стойкие.
Он, правда, был убежден, что даже самые стойкие вряд ли доживут до анализов. В лучшем случае, они просто продержатся дольше других.
Пошатываясь, комендант направился к больным. В руке у него была наполовину опорожненная бутылка шнапса.
– Осторожнее, герр комендант. – Валентино предупреждающе выставил ладонь. – Это заразно...
– Ничего страшного... сейчас я устрою им дезинфекцию...
Фон Троттнов поочередно останавливался у каждой койки и поливал детей спиртным, избегая при этом до них дотрагиваться. Иногда ему везло, и он ухитрялся попасть в распахнутые, кричащие рты.
Валентино не препятствовал этой приятной забаве. Он не видел, чем она может помешать опыту.
– Нельзя ли велеть им сплясать? – осведомился комендант и радостно заржал.
Ему представилась уморительная картина. Немцы любят потанцевать, а новейшая идеология, она же культура, приучила их веселиться при виде разного рода подневольных танцев. Когда изнемогающие от желудочного расстройства заморыши заковыляют гуськом, приплясывая, это будет забавное зрелище.