— У меня нет желания сделать из тебя мастера своего дела, — говорил учитель. — Мне нужно, чтобы ты стал его рядовым, потому что и сам я никакой не учитель, а только сержант в этом ремесле. Не люблю учителей. Вечно они, как псы блох, разносят вместе со знаниями и свои заблуждения и ошибки. Каждое утро, не успеешь и ногтя обгрызть, как они обрушивают на тебя кучу отбросов и пытаются набить ими твою голову. Учись освобождать ее от всего, что хочешь забыть, это труднее и важнее, чем помнить то, чего запоминать не хочется. «Обвенчайся с моею мыслью», — втолковывают они тебе. И нередко трактуют цель как самое главное в жизни. Жизнь, однако, ты проведешь на пути к цели, а не в ней самой. Поэтому путь, который ты изберешь, важнее цели перед тобой стоящей.
* * *
Дни новолуния, когда нельзя приступать к новому делу, нельзя подрезать ничего из того, что может расти, истекали. Был вторник. Белград по-прежнему жил под немцами. Советская Армия, разгромив врага у Сталинграда, двинулась на запад. Тем временем соединения, освободившие Ростов, подхватили где-то на Дону обрывки песни о кольце, нагайке и балалайке. Песня тоже покатилась на запад и 16 февраля, вместе с советскими танкистами, была в Харькове. Биляр подрастал, ему пришлось снять с руки детский перстенек. На пальцах появился пушок, и кольцо стало тесновато. Никола положил его на полку. Теперь там хранились две вещи: плетка и кольцо…
За окном лежали туманы, учитель занимался с мальчиком мелодиями, связанными с временами года. Стоя у окна, Никола пел, смотрел на раскинувшийся перед ним Дорчол, видел солнце в одном конце города, дождь и ветер в другом, искал взглядом и находил неподалеку маленькую улочку, тайну которой знал он один: тихая улочка глушила силу свиста.
Он думал о том, что все, что он видит, входит в его песню и преображается. Он пел, пробираясь взглядом все дальше и дальше, к Дунаю и Небойше-башне, где повис под водою самый древний на свете мост — птичий: ведь птицы, собравшись со всего паннонского берега на утесе, поднявшем на себе город, всегда в одном и том же месте перелетают реку. Рассыпанные в синеве, они вдруг как бы втягивались здесь в воронку и, гомоня, цепочкой пересекали Дунай, чтобы — всегда в одном и том же месте — вырваться на той стороне и вновь рассеяться по небу. И, услышь их кто-нибудь в пост, он бы тут же согрешил под их гомон. Никола Биляр смотрел на птиц и нанизывал на песню времена года, как это делают птицы. Он пел о празднике рождения мальчика, когда одну с другой связывают ложечки, потому что это приносит силу и удачу, о мучениках, о жаждущих (эта тема совпала с началом весны), о весточке, посланной с гонцом любимому, об избиении младенцев, о перевоплощении душ, о живой отрубленной голове и о ночи призраков, когда травы собирают, зажмурившись, — это было началом лета. Он пел о въезде в город, о долгожданной встрече, о дне чуда, о мужском и женском беге времен, о дне Преображения и дне, когда нельзя спать вне дома и на стол подается зелень, о рождении девочки — и здесь началась осень. Он пел, наконец, о дне, с высоты которого, как долина со взгорья, видно будущее, о ратнике, исцелении, спасении, о казни отсечением головы и, наконец, о зачатии ребенка — и тут наступила зима…
А зима и впрямь наступила, белые петухи прогнали черных. Был медведицын день, и в саду на ветках раскачивался снег. Николе Биляру привиделся во сне высокий дом со множеством каменных балконов, а в доме — странный высокий человек в сапогах. Человек, сидя, с натугой стаскивал сапоги. Он продевал в ушко сапога кнут, обвивал его змеей вокруг голенища и, ухватившись за кнутовище, вновь протаскивал через ушко. Сапоги он поставил у дверей, лег в постель, сунул голову под подушку и, засыпая, пробормотал несколько слов, которых уже не мог услышать сам, но которые в комнате того, кто видел сон, прозвучали вполне отчетливо.
Проснувшись, Биляр вспомнил одно из слов, произнесенных неизвестным в сапогах, —
* * *
Стояла чистая неделя, ложками нельзя было пользоваться, по улицам высились заснеженные остовы деревьев. Никола Биляр слушал, как хмельной, пропитанный вином сазан тихонько посвистывает где-то в глубине дома.
Было холодно, шел 1944 год. Тем временем песня о кольце, нагайке и балалайке находилась уже в Крыму. 19 сентября, перейдя румынскую границу, она вошла в Темишвар. Советские танкисты унесли ее на север, в Сербию. Продвигаясь вместе с бронетанковым корпусом вдоль южного берега Дуная, она 10 октября оказалась под Белградом и вскоре полюбилась партизанам. Немцы отступали. Биляр доживал на свете свой четырнадцатый год. Локти на столе, уши в ладошках, мальчик сидел над книжкой, загадывая, произнесет ли кто из находящихся в комнате слово «дом» в тот самый миг, когда оно будет прочитано им в книге, но ничего такого не случилось. Но ему как раз попалось слово «тамбура», когда в комнату вошел отец, держа в руках что-то завернутое в шаль. Мальчик поднялся, развязал узел и увидел тамбуру с таким тугим лоснящимся брюшком, что, казалось, вот-вот появятся на свет маленькие тамбурята. Никола взял инструмент в руки и, как слепой, шаря по нему пальцами, нашел нужный лад и тотчас заиграл. Утренние и вечерние песни, выученные на уроках музыки, он пропустил через металлические струны — словно перебрал по порядку копну волос и нащупал тайную линию пробора, словно попробовал на язык слова незнакомого языка и заговорил — и родилось что-то, сплавившее старое и новое.