Неужели ты не видишь, что пачкаешь такое благородное аристократическое имя своими мерзкими делами? А эти чудовищные муки, ожидающие тебя, – неужели ты не видишь и их? Не чувствуешь меч возмездия, занесенный над тобой? Не представляешь разве, что он вот-вот упадет и отделит эту прекрасную головку от мерзкого тела, от гнездилища грязной и отвратительной похоти, которая привела тебя к мысли совершить такое злодеяние? Ужасной, нечеловеческой будет твоя боль. Она не утихнет и после того, как эта голова скатится с плеч, ибо Природа, жестоко тобою оскорбленная, сотворит чудо и продлит твои страдания за пределы вечности.
В этот момент на княгиню нахлынула новая волна удовольствия, настолько мощная, что она потеряла сознание. При этом она напомнила мне флорентийскую графиню Донис, бредившую убийством своей матери и дочери.
«Удивительные все-таки эти итальянки, – подумала я. – Как хорошо, что я приехала именно в эту страну: ни в одной другой я не встретила бы чудовищ, подобных себе».
– Клянусь своей спермой, я получила истинное наслаждение, – пробормотала Олимпия, приходя в себя и смачивая коньяком раны, оставленные на ее ягодицах моим хлыстом. – Ну, а теперь, – улыбнулась она, – теперь, когда я успокоилась, давай подумаем о нашем деле. Прежде всего скажи мне откровенно, Жюльетта: правда ли, что отцеубийство – серьезное преступление?
– Да я ничего подобного не говорила, черт меня побери!
И я живо и красочно передала ей все те слова, которые говорил мне Нуарсей, когда Сен-Фон вынашивал мысль уничтожить своего отца; я настолько успокоила эту очаровательную женщину, настолько вправила ей мозги, что даже если у меня и оставались какие-то тревоги и сомнения по этому поводу, теперь с ними было покончено, и она решила, что событие это произойдет на следующий день. Я приготовила несколько составов, которые предстояло принять ее отцу, и Олимпия Боргезе, преисполненная самообладания, в сто раз более восхитительного, чем то, которым славилась в свое время знаменитая Бренвилье [22] , предала смерти человека, давшего ей жизнь, и не спускала с него восторженных глаз, пока он корчился в ужасной агонии, и пока, наконец, мой яд не разъел все его внутренности.
– Ты, надеюсь, мастурбировала? – поинтересовалась я, когда она снова пришла ко мне.
– Разумеется, – гордо отвечала злодейка. – Я изодрала себе влагалище до крови, пока он издыхал. Ни одна Парка [23] не извергала из себя столько спермы; я до сих пор истекаю соком при одном воспоминании о гримасах и конвульсиях этой твари. Я так спешила к тебе, Жюльетта, чтобы ты не дала погаснуть огню, сжигающему меня. Разожги тлеющие угли, любовь моя, несравненная моя Жюльетта, заставь меня кончить! Пусть мой божественный сок смоет угрызения совести…
– Боже, что я слышу! Ты говоришь об угрызениях! Разве можно испытывать это низменное чувство после того, что ты совершила?
– Да нет, конечно, но видишь ли… Впрочем это не имеет значения. Ласкай меня, Жюльетта, ласкай скорее: я должна сбросить все, что еще во мне осталось…
Никогда прежде я не видела ее в таком дивном состоянии. Ничего удивительного, в этом нет, друзья мои, ведь вы знаете, как преступление красит женщину. Вообще Олимпия была прелестна, но не более того. А в тот момент, когда она еще не остыла от своего злодеяния, она обрела ангельскую красоту. И я еще раз убедилась, насколько глубоким бывает удовольствие, которое доставляет нам человек, очистившийся от всех предрассудков и запятнавший себя всевозможными преступлениями. Когда меня ласкала Грийо, я испытывала обычное плотское, ничем не примечательное ощущение, но когда я была в объятиях Олимпии, трепетало не только мое тело, но даже мой мозг, казалось, извергал сперму, и я доходила до бессознательного состояния.
В тот же самый день, когда она совершила худшее из всех преступлений, но так и не насытилась, блудница пригласила меня посетить дом свиданий, неподалеку от Корсо [24] , и принять участие в одном совершенно необычном представлении. Мы немедленно отправились туда.