Рамон испустил протяжный вздох и осмотрел свои раны. Порез на боку выглядел серьезно, но не настолько, чтобы беспокоиться за легкое. Что ж, хорошо. Ногу, как он обнаружил, тоже порезали. Он вспомнил: да, было что-то такое в самом начале драки. Деталей он уже не помнил. Рана кровоточила, но не угрожала ничем серьезным. Заживет.
Он ощущал, как выветривается из крови адреналин. Руки тряслись, тошнота усилилась. Он удивился, поняв, что плачет, и еще больше удивился тому, что причина этих слез крылась не в усталости, не в страхе и даже не в нервной разрядке после жестокого поединка. Из всех охвативших его чувств преобладала скорбь. Он горевал по своему двойнику, по человеку, которым был некогда он сам. Его брат, нет, больше, чем брат, умер — и умер потому, что он сам убил его.
Возможно, это было обречено завершиться вот так; в колонии не нашлось бы места для них обоих. Выходит, или он, или двойник не мог не умереть. Помнится, ему снилось, как он уплывает, как становится другим человеком. Сны, мечты. А теперь они уплыли прочь, как уплыло тело убитого им человека. Он Рамон Эспехо. Он всегда был Рамоном Эспехо. Он никогда не мечтал по-настоящему стать кем-нибудь другим.
Он медленно размотал с руки мокрый халат. Боль усиливалась. Больше болел бок, и он мог зажать рану халатом — возможно, это уняло бы кровотечение. Он плохо соображал, стоит ли предварительно намочить халат или нет. Интересно, далеко ли он еще от Прыжка Скрипача и медицинской помощи? И что, спросил он у себя, обнаружат врачи при осмотре? Не оставили ли Маннек со товарищи на нем каких-то еще сюрпризов?
Даже несмотря на горечь, на неопределенность и боль, какая-то часть Рамонова сознания, должно быть, ожидала-таки нападения. Какое-то мельчайшее движение на самой периферии зрения…
поработает, позаботится об их безопасности. Это будет ублюдку хорошей платой за то, что он чуть не взорвал Рамона там, в лесу. Он завернулся в листву, оставшуюся от рухнувшего шалаша, и только тут заметил просчет в своих планах, но к этому времени ему было уже слишком уютно, чтобы беспокоиться, мертв его двойник или нет.
Дни проходили в лихорадке. Реальность путалась с бредом, прошлое с будущим. Рамон вспоминал события, никогда в жизни не происходившие, — например, как он летал воробьем над крышами Мехико-сити, зажав в зубах чешуйку от обшивки юйнеа. Или Елену, ревевшую как ребенок из-за его смерти, а потом трахавшуюся с Мартином Касаусом на его могиле. Или как он продирается сквозь заросли с прилепленным на лоб плотом. Или Маннека и того, бледного, в яме, устроивших для него вечеринку — слава Рамону Эспехо, монстру из монстров! — на которой оба щеголяли в дурацких колпаках и дули в тещины языки. Сознание дергалось, раздваивалось и лепилось заново, как пузырьки в водовороте. В редкие моменты просветления он пил холодную, чистую речную воду и как мог ухаживал за ранами. Порез на ребрах уже затягивался, зато царапина на ноге неприятно воспалилась. Он подумал, не вскрыть ли рану на случай, если в нее попало какое-то инородное тело — щепка, или клочок ткани, или бог знает что еще, — не дававшее ему выздороветь, но где-то в бреду он потерял нож — наверное, упустил в воду сквозь щель в настиле, так что делать операцию было больше нечем. Один раз, очнувшись ближе к вечеру, он почувствовал себя почти хорошо, и ему подумалось, что неплохо бы наловить рыбы. Однако попытка доползти до края плота, чтобы напиться, полностью лишила его сил.
Как-то ночью в небе над ним повисла Маленькая Девочка, но лицо у луны оказалось Еленино, и смотрело оно на него сверху вниз неодобрительно. Говорила я тебе, чупакабра тебя слопает! — говорила луна.
В другую ночь — или это была та же самая, только позже? — он увидел La Llorona, Плачущую Женщину. Она шла по берегу, светясь в темноте, заламывая руки и оплакивая всех своих утерянных детей.
В другой раз он застрял на мели и провел большую часть дня, прикидывая, как бы ему в своем ослабленном состоянии стащить плот на глубину, пока до него не дошло, что он одет — в шорты и полевую куртку, — а значит, все это ему снится. Он проснулся и обнаружил, что плот как ни в чем не бывало плывет посередине широкой, спокойной реки.
Больше всего его раздражали доносившиеся из воды голоса. Маннека, двойника, европейца, Лианны. Даже находясь в сознании, он слышал их в журчании и плеске воды — они были слышны, как разговор в соседней комнате, и он почти мог разобрать слова. Один раз ему показалось, будто он слышит двойника, визжащего: «Madre de Dios, помоги мне! Спаси меня! Господи Иисусе, я не хочу умирать!»
Хуже всего было, когда он слышал смех Маннека.
Какая-то небольшая часть сознания почти все время оставалась начеку и понимала все это. И галлюцинации, и сводящую с ума жажду, и распухшую, покрасневшую ногу. Рамон попал в беду и ничего не мог поделать, чтобы спастись. Мысли его были слишком расстроены даже для того, чтобы сложить хотя бы коротенькую молитву.
Дважды он ощущал, как сознание уплывает от него, угрожая не вернуться. Оба раза ему удалось очнуться, остановив смерть на расстоянии меньшем, чем то, что отделяло плот от берега. В конце концов Рамон Эспехо — крутой сукин сын, а он и был тем самым Рамоном Эспехо. И все же, если бы это случилось в третий раз — а этого не могло не случиться, — он сомневался в том, что ему удастся выкарабкаться.