— Придется расширить в паре мест, — заметил Рамон. — Хочешь, дай мне нож, я порублю кусты.
— Могу и я, — возразил двойник. — Выбирай.
Вернувшись к плоту, Рамон соорудил из лианы, с помощью которой они сдергивали плот со стремнины, простейшую упряжь — бечеву с лямкой. Оказалось, что тащить плот волоком на порядок проще, чем переносить его: поплавки работали как полозья. Двойник шел впереди, обрубая по возможности загораживавшие дорогу ветви или возвращаясь к плоту, чтобы помочь перенести его через камень. Невидимое солнце описывало по небосклону положенную дугу, энианские корабли время от времени мелькали в просветах туч. Работа была на износ, но Рамон упрямо волочил за собой плот, игнорируя боль. Позвоночник буквально визжал от натуги, ноги, казалось, вот-вот начнут кровоточить, а плечи так и вовсе уже стерлись чуть не до мяса от бечевы, и все же это не шло ни в какое сравнение с прижиганием обрубка пальца. Если он способен на это — а судя по поступку двойника, так оно и было, — то уж волочь по лесной тропе плот как-нибудь сумеет.
Миновал час, а может, и два, и ноша показалась ему более терпимой. Непрекращающаяся боль в мышцах превратилась из острого ощущения в один из факторов окружения, не более. Двойник мотался вперед-назад, расчищая тропу, приподнимая плот, а изредка и подталкивая его сзади. Рамон почти не разговаривал, целиком поглощенный задачей. Он ощущал, что двойник начинает относиться к нему с уважением. Он знал, что добиться такого от этого чувака непросто, и это добавляло ему сил. На ум ему пришло сравнение с Иисусом — тот нес крест, а римляне били его, и толпа издевалась. Плот наверняка легче того креста, да и в конце волока его ждет не смерть, а спасение. Грех жаловаться.
Оступившись в третий раз, он ободрал голень о камень. Царапина почти не болела, но по коже побежала струйка крови. Он негромко выругался и начал подниматься, однако его удержала рука на плече.
— Передохни,
Рамон перевел себя в сидячее положение, потом встал.
— Завтра готовлю я, — заявил он. — Ты и так сегодня уже и завтрак готовил, и ленч.
— Валяй, — согласился тот. — Хочешь готовить, возражать не буду.
Рамон сидел у огня, глядя на то, как двойник обдирает шкурки и потрошит зверьков. Хворост в костре шипел и потрескивал, языки огня хлопали как крылья при каждом порыве ветра. Волочь плот до воды им еще часа два. «Интересно, — подумал он, — пойдет ли к этому времени дождь, и кто из них будет прятаться тогда в шалаше?» Загоняя себя так, как он делал это с утра, он, конечно, завоевал уважение двойника… но, возможно, не настолько, чтобы тот уступил ему место.
— Ты из Мексики? — спросил двойник.
— Чего?
— Мексики, — повторил тот. — На Земле. Ты оттуда?
— Ну да, — кивнул Рамон. — Из Оаксаки. А что?
— Так просто. Вид у тебя как у настоящего
Такие, что вламываются в церкви, чтобы испоганить алтарь. Или такие, которые путаются с детьми. С таким жопами мне тоже приходится иметь дело.
— С парнями, которые режут послов, ты имеешь в виду? — спросил тот невозмутимым тоном.
— В жопу послов. Я имею в виду плохих. Тех, кто не может без убийства. Ну, ты меня понимаешь.
Двойник поднял взгляд. На руках его темнела подсыхающая кровь. Рамон увидел на его лице… нечто, чего он никак не ожидал на нем увидеть. Боль. Досаду. Сожаление. Гордость. Что-то такое.
— Там ведь куча самых разных ублюдков психованных, — продолжал Рамон, честно стараясь казаться полицейским. — Как правило, мы стараемся не лезть в чужую жизнь. Но есть ведь насильники. Есть типы, которым просто нравится убивать без всякой причины. И уж ничего нет хуже таких, что причиняют боль кии.
— Кии?
— Детям, — объяснил Рамон, удивленный своей оговоркой не меньше собеседника. — Детям, которые слишком малы, чтобы защитить себя. Или даже понять, что происходит. Ничего нет хуже этого. Вот почему я коп. И люди понимают это, правда. Люди понимают, что есть те уроды, но есть и я.
Рамон замолчал, выдохшись. Он уже плохо соображал, что говорит. Слова, мысли. Все как-то смешалось у него в голове. Энии, давящие маленьких. Европеец. Микель Ибраим, забирающий у него нож. Маннек и его гибнущий народ. Маннек говорил правду. Они не смеются. Им не с чего смеяться. Если бы она только не смеялась…