Это была самая лучшая ночь из всех, что запомнились ему на Земле. Да и, возможно, лучшая в жизни. Он уже не помнил, как звали парня, но отчетливо видел перед собой родинку на шее у девицы, у самой ключицы, и шрам на ее рассеченной когда-то губе. Он вспоминал ее только тогда, когда пил джин, а обычно он предпочитал виски.
Рука Маннека коснулась его плеча, удерживая его на месте. Рамон бездумно стряхнул ее.
— Это турбуленция, — сказал Маннек. — Ты начинаешь фокусироваться, но рывки
* * *
Первым признаком того, что что-то изменилось, стало то, что ящик вдруг застыл в воздухе, бесшумно паря на месте, как будто его удерживал свешивающийся с неба канат. Щурясь на начинавшее клониться к закату солнце, Рамон вглядывался в землю, но деревья внизу, казалось, ничем не отличались от тысяч таких же, которых они миновали.
— Есть что-то? — поинтересовался Рамон.
— Да, — ответил Маннек, но ничего больше не сказал. Летающий ящик снизился.
Новый лагерь оказался больше, чем тот, из которого они вылетели. Шалаш был выше — Рамон мог бы в нем даже сидеть, — а выложенное камнями кострище хранило следы нескольких костров. Должно быть, беглец устроил здесь дневку и постоянно поддерживал огонь, а может, разжигал его несколько раз для готовки. Маннек шел первым, медленно пересекая небольшую поляну; голова его покачивалась взад-вперед, словно в такт какой-то внутренней музыке. Рамон плелся следом, стараясь не отставать, чтобы
— заметил Рамон, стараясь изобразить удовлетворение.
Маннек не ответил, только бросил повязку обратно на разворошенную подстилку. Он устремился к кострищу —
носил мою рубаху!
Рамон повернулся к Маннеку, и от приступа внезапного гнева у него загудело в ушах. Он взмахнул зажатой в кулаке окровавленной тряпкой.
— Откуда у гребаного сукина сына моя рубаха?
Перья на затылке инопланетянина поднялись и опали, узоры на маслянистой коже шевельнулись. Только угроза исходящей от сахаила невообразимой боли удержала Рамона от того, чтобы броситься на него.