— Да это вовсе не из сказки о подменыше, — сказала Мэдди. — Это из «Кристабель» — знаешь, стихотворение Колриджа об ужасной леди Жеральдине. Это она сказала духу своей матери: «Прочь, бесприютная мать! Чахни и сохни!» Мы его читали в школе, только мисс Браунридж велела нам пропустить тот отрывок про грудь Жеральдины.
— Правильно сделала, — устало кивнула Маргарет.
Осень перешла в зиму, хотя мало кто замечал, как мало-помалу дни становились все короче и короче и закат теперь наступал около четырех дня. Кроме, может быть, Мэдди, сидевшей опершись на свои подушки и ждавшей молодого человека, по-прежнему каждый день проходившего по улице, что бы она ни говорила матери. И даже она не взялась бы сказать, когда он впервые, вместо того чтобы пройти мимо, остановился в глубокой тени между фонарным столбом и почтовым ящиком и взглянул прямо на нее…
— Где твой серебряный крестик, милочка? — спросила вдруг Маргарет, вспоминая, когда она в последний раз видела его на дочери.
— Ох, не помню, — слишком рассеянно отозвалась Мэдди. — Должно быть, застежка сломалась и он упал.
— О, но ведь… — Маргарет беспомощно смотрела на дочь. — Надеюсь, его не подобрала Элси. Я иногда думаю…
— Найдется, — равнодушно бросила Мэдди. Ее взгляд скользнул мимо лица матери и вернулся к окну.
— Как дела с подарком для Пэмми? — полюбопытствовала Маргарет, обращаясь к бледному отражению в темном стекле, в надежде, что дочь обернется к ней.
Она подняла мешочек с рукоделием. И опешила. Одна вышивка оказалась совсем готовой. Но фигура дамы была вышита разными оттенками черного, и стояла она среди алых роз и высоких пурпурных лилий. Прекрасная работа: видны были все тени и блики… но Маргарет почему-то стало не по себе. Она порадовалась, что остроконечная шляпка скрывает лицо дамы. Оторвав от вышивки взгляд, она увидела, что Мэдди смотрит на нее и, похоже, с лукавством.
— Тебе нравится? — спросила дочь.
— Очень… очень современно…
— Да ну, что современного в цветочках и кринолинах?
Давно ли в голосе Мэдди появились эти ленивые насмешливые нотки? Так взрослый, познавший весь опыт мира, может говорить с очень маленьким и глупым ребенком.
Маргарет отложила вышивку.
— Тебе правда ничего не нужно, милая? — спросила Маргарет, врываясь в комнату дочери холодным декабрьским днем. — Я должна купить кое-что к Рождеству, просто никак…
— Конечно, иди, мама, — сказала Мэдди. — Мой список у тебя? И постарайся найти что-нибудь посимпатичнее для Банти, она такая добрая…
«А по правде сказать, — думала Мэдди, — я бы подарила ей полный мешок пазлов… и чтоб ей всю жизнь их собирать… Хотела бы я посмотреть, как
Мне не очень-то удаются фокусы.
Сидя за кухонным столом моей комнаты в Хаунслоу, последние два часа я упражнялся в фокусе с картами, которому меня научил Селим. Руки у меня слишком толстые и неуклюжие, поэтому карты все время ускользали от меня. Секретную карту мне никак не удавалось спрятать, она выпрыгивала между пальцами, как будто все на свете было смазано жиром, дабы я не мог ничего взять в руки. Тем не менее я продолжал упражняться, и не потому, что надеялся в конце концов одолеть этот фокус, а потому что если я старательно концентрировался на этом, то не думал о полуупакованной сумке на кровати, об ужасном шуме, наполнявшем комнату подобно завываниям урагана в лесу. Не думал о Лесли и почему все приключилось настолько скверно.
Кливленд. Мне не надо возвращаться в Хорватию, а можно поехать к кузену Мирко в Америку. Всегда можно куда-нибудь удрать. Я отложил карты и посмотрел на сумку, не пытаясь ни разобраться в своей жизни, ни принять ее как есть, а просто на мгновение застыв в нерешительности. Что мне взять с собой? И что мне позволяется оставить?
Именно эти самые вопросы задавал Лесли восемь дней назад. И когда завывание опять стало совсем невыносимым, стараясь оглушить меня, я подумал: «Ну, расскажи себе что-нибудь, забудь о шуме и попытайся понять, что же произошло.
Расскажи историю Чемодана Удачи».
В предыдущую субботу мы работали в Хитроу в утреннюю смену. Для грузчиков это была самая неприятная смена: все заполонили бесчисленные чемоданы американцев, прибывших ночными трансконтинентальными рейсами на третий и четвертый терминалы. Я особо не расстраивался, так как всегда легко вставал ни свет ни заря. Когда небо светлело над дальними деревьями за пределами аэропорта, я часто думал обо всех тех местах, где мне случалось наблюдать восход: расцвеченные солнцем оштукатуренные бетонные стены моего госпиталя в Вуковаре; серебрившиеся березы Динарских гор, где мы стояли лагерем; аккуратные вершины небоскребов Загреба, Парижа и, наконец, Лондона. В юности мне нравилось подниматься на крышу госпиталя на перекур, смотреть на расстилающееся надо мной небо и по-утреннему опухший Дунай подо мной — я чувствовал себя королем мира.