— Едут! — завопил он. — Едут!
И свалился с коня без чувств. Его немедленно унесли отпаивать ледяным пивом, коня же увел главный конюх — бедному животному требовались отдых и уход.
Все с напряжением смотрели в огромный проем ворот, и воздух дрожал от зноя. Ранняя осень в Старой Литании — самое жаркое время года, время спелости и жатвы, время праздника Святого Исцеления.
Вдалеке заклубилась пыль. По рядам дам прошел стеклянный звон — они спешно доставали свои Святые Мензурки, чтобы высокий гость осенил их своим благословением. На нижней ступени замковой лестницы стоял Фигаро, строго справа от ковровой дорожки. Его лицо было непроницаемо.
Вот уже вся дорога покрылась пыльным занавесом, вот уже слышны грохот копыт и дребезг колес, вот уже первый всадник в черном плаще и на вороном коне влетел в ворота замка, спешился, отдал узду младшему конюшему и зашагал по алой ковровой дорожке, на ходу снимая шлем и расстегивая дорожный плащ.
— Герцог Альбино, — прошелестело по рядам, начались поклоны-реверансы, но экселенс не обращал на них внимания. Он бросил на руки подбежавшему слуге плащ и шлем и подошел к Фигаро.
— Надеюсь, все готово для достойного приема высокого гостя, — негромко сказал герцог Альбино, но все его услышали.
— Да, ваша светлость, — еще тише ответил Фигаро, но его тоже услышали все.
Герцог стал в центре алой дорожки. Вдруг налетел ветер, и его длинные белоснежные волосы затрепетали как знамя. Ветер взметнул вуали дам, сунулся под жестяные кринолины, словом попытался нарушить торжественность момента, но кринолины победили, и ветер помер посреди их жестяных оков.
В воротах показалась процессия, которую я не забуду, даже если мой мозг усохнет и станет размером с лесной орех. Впереди, сплошь закованные в сверкающие латы, строевым шагом шли священные гвардейцы Его Высокоблагочестия. Над их шлемами развевались плюмажи из желтых и черных перьев — цветов священной гвардии города Рома. Примерно посреди дороги они резко остановились и рассредоточились по всей длине ковровой дорожки с обеих сторон. В прорезях шлемов не было видно их глаз — только блестящая чернота, но, наверное, не у одной меня создалось ощущение, что эта чернота очень внимательно следит за всем, что происходит вокруг. Спины гвардейцев покрывали плащи — полупрозрачные, блестящие, как слюда, с сетью прожилок. Они напоминали…
— Крылья, — прошептала Оливия. — Это крылья.
Я вцепилась в ее рукав, чтоб она заткнулась, и без ее комментариев все выглядело жутче некуда.
Все вдруг услышали пение. Слов в нем невозможно было разобрать, словно хор цикад вел слаженную однотонную мелодию. Шла процессия святых послушников — существ, полностью закутанных в белые многослойные одежды. Это они пели. И, как показало время, насчет их видовой принадлежности я не ошиблась.
И наконец на алую ковровую дорожку ступили шесть рослых носильщиков, увешанных золотой бахромой. Но при внимательном рассмотрении выяснилось, что под сверкающими нитями находились огромные, до жути огромные богомолы.
— Люци, мне плохо, — услышала я шепот Оливии. — Меня тошнит. Это же…
— Молчи, ради всего святого! Держись!
— Но ты
Созерцание красот природы возвращает душевное равновесие.
Любуйтесь полями свеклы и турнепса, и будет вам счастье.
Из проповедей Его Высокоблагочестия, т. 370
Ваше Высокоблагочестие, позвольте вам представить мою единственную дочь Оливию. А это ее компаньонка Люция Веронезе.
— Оч-ш-шень, оч-ш-шень приятно.
Оливия и я склонились перед теодитором. Ишь ты, все-таки звуки, похожие на человеческую речь, он может издавать.
— Ваше Высокоблагочестие, угодно ли вам проследовать в ваши покои для отдыха или вы сначала выступите перед публикой с проповедью?
— Нет. Отдохнуть. Сначала — отдохнуть. Крыш-ша?
— Да, ваше Высокоблагочестие. Там же сервирован обед для вас. Мой мажордом проводит вас по лестнице…
— Зач-ш-шем лестница? Я не люблю замкнутых помеш-щений. Я уж-ж-ж на свеж-ж-жий воздух…
В оцеплении из святых послушников, святой теодитор вышел из замка. За ним последовала некоторая толпа благочестиво настроенного населения (и мы) и стала свидетелем чуда. Его Высокоблагочестие распахнул свою перламутровую мантию как крылья (почему