Пока люди собирали свой ручной багаж, он, откинув затылок на подголовник, уставился поверх голов пассажиров в конец салона. Прошло уже больше десяти лет с тех пор, как он потерял способность двигать ногами после бомбардировки американского посольства в Бейруте, но Херберт по-прежнему, и Худ знал это, стеснялся того, что не может ходить. Несмотря на то что никому из тех, кто с ним работали, не приходило в голову обращать на его увечье какое-то особое внимание, Херберт не любил встречаться взглядом с незнакомыми людьми. Из всего того, чего он не любил в этой жизни, жалость к себе возглавляла список.
— Знаете, — с тоской в голосе заговорил Херберт, — в моих краях каждый начинал с одного и того же конца дороги. Дальше все работали в общей упряжке, а различия во взглядах старались не замечать. Если что-то не получалось одним способом, пробовали другой, и так, пока работа не будет сделана. Здесь же, стоит с кем-то не согласиться, как тебя тут же начинают обвинять в неприязни к любому мыслимому меньшинству, к которому этот кто-то только мог бы принадлежать.
— В наши двери стучится оппортунизм, — заметил Столл. — Всеобщая терпимость — новая «американская мечта».
— У некоторых, — уточнил Худ. — Только у некоторых. После того, как открыли двери и проход опустел, к ним приблизилась служащая аэропорта. Она толкала перед собой казенное кресло-каталку. Личное кресло Херберта с сотовым телефоном и встроенным компьютером следовало вместе с багажом.
Молодая немка развернула кресло и поставила его рядом с сидящим пассажиром. Наклонившись к Херберту, она протянула руку и предложила ему помочь, однако он отказался.
— Не надо, — буркнул он ей. — Я начал делать это сам, когда вы были еще школьницей.
С помощью сильных рук он приподнялся над подлокотниками и перебросил свое тело на кожаное сиденье между колесами.
Худ и Столл замешкались, собирая ручную кладь, и Херберт возглавил процессию, самостоятельно покатив кресло к выходу из салона.
Жара гамбургского лета проникала и в переход между самолетом и терминалом, но она им показалась терпимой по сравнению с той, что стояла в Вашингтоне. Они вошли в шумный зал, где благодаря кондиционерам было заметно прохладней. Сопровождающая подвела их к правительственному чиновнику, присланному Лангом, чтобы помочь им пройти через таможню.
Женщина собралась было уходить, но Херберт придержал ее за запястье.
— Простите за то, что набросился на вас, — извинился он, — но мы с этой штукой, — он пришлепнул рукой по подлокотнику, — старинные друзья.
— Понимаю, — ответила та. — И простите, если как-то вас задела.
— Нет, что вы, никоим образом, — заверил Херберт. После того как женщина, улыбнувшись, удалилась, чиновник представился и сообщил, что, как только они пройдут таможню, ожидающий снаружи лимузин отвезет их на озеро в отель «Альстер-Хоф».
— Да уж, — посетовал Херберт. — Думаю, это и есть та самая чертова ирония судьбы.
— Что ты имеешь в виду? — поинтересовался Худ.
— Я и со своими-то никак толком не могу найти общий язык, а тут вам, пожалуйста, аэропорт, который был напрочь разбомблен союзниками с половиной Гамбурга в придачу. Вдруг оказывается, что я могу прекрасно ладить с немецкими служащими и собираюсь работать в одной упряжке с ребятами, которые стреляли по моему отцу в Арденнах. Тут нужно время, чтобы как-то приспособиться.
— Вы же сами сказали: это — новый мир, — напомнил ему Худ.
— Да, новый, — согласился Херберт, — и требующий от меня храбрости, чтобы как-то к нему приноравливаться. Но я это сделаю, Пол. Бог свидетель, сделаю!
Закончив на этой ноте, Херберт тронулся с места.