Но заснуть мне никак не удавалось: боль в груди все еще досаждала, и к тому же мешало постоянное шелестение документов и царапанье авторучки по бумаге. Экий он неутомимый!
Внезапно я подумал, что весь банковский бизнес – это мир хищников. Идея была в том, чтобы улучшить жизни тысяч людей, а ее пустили псу под хвост только потому, что нельзя было позволить другим пожинать лавры. Я снова начал звереть. В конце концов я открыл глаза и полез в портфель, чтобы достать книжку. Это были "Островитяне" Евгения Замятина, русского писателя, прожившего несколько лет в Ньюкасле. Меня всегда убаюкивала музыка его прозы. Замятин ближе, чем любой другой писатель двадцатого века, подошел к пушкинскому уровню владения языком, хотя ему и недоставало абсолютной точности Пушкина в слове. "Островитяне" стали горьким сатирическим обличением лицемерия и моральной опустошенности промышленной капиталистической Англии, с которой он столкнулся. Он не знал и десятой доли правды. А умер в Париже в чудовищной нищете.
– Как дела с твоим аргентинским пакетом?
– Что? – Я оторвался от книги, обескураженно глядя на Рикарду.
– Я спросил: как дела с твоим аргентинским пакетом?
Сейчас мне было наплевать на то, как там себя вели аргентинские облигации. Нет, не наплевать. Мне хотелось, чтобы Dekker погорела на этой сделке. У меня, однако, хватило ума не сказать это вслух. Я понимал, что к трейдинговой позиции стоит относиться серьезно, если собираешься завязать с этим бизнесом. Я же пока не решил для себя, как поступлю.
– Курс вот уже неделю стоит на той же отметке.
– Ты все еще веришь в них?
Что за дурацкий вопрос. Можно верить в Бога, или Маркса, или даже в Маргарет Тэтчер. Но верить в облигации?!
Я сделал глубокий вдох.
– Из того, что я видел на момент покупки, "аргентинки" казались солидным приобретением. Но учитывая, что опыта у меня на тот момент было лишь два дня, я сильно не уверен, что принятое решение было правильным. Единственное, что меня как-то поддерживает, так это то, что вы сами купили эту позицию. Я доверяю вашей оценке. И если вы до сих пор не продали их – да, я все еще в них верю. Или все-таки продали? Рикарду улыбнулся.
– Мне нравится, что ты сознаешь пределы своих возможностей. Но это был хороший выбор. И ты, конечно, прав: будь я не согласен с тобой, я попросту не купил бы их. Кстати говоря, я не только не продал пакет – я прикупил еще. И гораздо больше, чем в первый раз.
– Это хорошо. Надеюсь, что все закончится как надо, – буркнул я, снова утыкаясь в книгу.
Какое-то время мы молчали, но я чувствовал на себе внимательный взгляд.
– Тяжелая для тебя неделька выдалась. Ограбление, ранение, утрата проекта.
– Тяжелая, – пробормотал я.
– Страшно, должно быть, когда нож входит в твое тело.
Я взглянул на Рикарду. Его глаза было серьезными. Очень серьезными. Как будто он сам когда-то прошел через такое же.
– Страшно, – признался я. – Вот так просто, гуляем по пляжу, а в следующее мгновение в моей груди уже торчит нож.
Рикарду кивнул.
– Бразилия – опасная страна. За всем внешним великолепием в ней кроется холодность и жестокость. Постыдная ситуация. Именно поэтому проект favela был такой хорошей идеей.
Мне не хотелось развивать эту тему, но я не мог сдержаться.
– Тогда зачем надо было топить такую хорошую идею?
– У меня не было выбора. Я не мог позволить, чтобы Bloomfield Weiss выиграла. Это означало бы конец Dekker Ward.
– С чего бы? У нас все равно оставалась бы львиная доля латиноамериканского рынка. А для favelas хоть что-то было бы сделано. Теперь же эти люди обречены доживать жизнь на помойке.
– Я не несу ответственности за социальные условия в Бразилии или в любой другой стране, – спокойно парировал Рикарду.