Розана кивнула:
Конечно, помню. И он тогда прямо взбесился.
Это потому, что мать засмеялась.
Это вы с отцом засмеялись.
Оба к еде не притронулись. Стены комнаты во тьме будто сдвинулись поближе к керосиновой лампе.
А как было, когда умер папа?
Ты же с нами ходила, удивился Стефан.
Да, мне уже девять исполнилось. Но я ничего толком не помню. Только то, что было так же жарко, как сейчас, и еще огромное количество ночных бабочек, которые бились в стекло. Он ведь ночью умер, да?
По-моему, да.
Так как это было? Она пыталась разведать незнакомую территорию.
Не знаю. Он просто умер. Это больше ни на что не похоже.
Их отец умер от пневмонии сорокашестилетним, проработав тридцать лет в карьере. Стефан помнил его смерть ненамного лучше Розаны. Отец не был краеугольным камнем в фундаменте их семьи.
У нас фруктов никаких в доме нет?
Розана не ответила. Она неотрывно смотрела на пустое место за столом, где обычно сидел их старший брат. Лоб и темные брови у нее были точно такими же, как у Костанта: похожесть для родственников опознавательный знак, семейное удостоверение личности, а этих брата и сестру легко было опознать по характерному рисунку бровей, по одинаковой форме лба, они были удивительно похожи, так что у Стефана на мгновение возникло ощущение, что Костант сидит с ними вместе за столом и молчаливо осмысливает собственное отсутствие.
Так фрукты у нас есть или нет?
В кладовке, кажется, есть яблоки, ответила Розана, точно очнувшись и так спокойно, что Стефану даже показалось, что он разговаривает со взрослой женщиной, очень спокойной взрослой женщиной, которую нечаянно вывел из задумчивости своим вопросом; и он с нежностью сказал этой женщине:
Знаешь что, собирайся! Давай сходим в больницу. Медики теперь, наверное, уже оставили его в покое.
Глухой, которого спас Костант, уже снова торчал в больнице. С ним пришла и его дочка. Стефан знал, что она работает в мясной лавке. Ее отца в палату, разумеется, не пустили, и он целых полчаса продержал Стефана в душном и жарком вестибюле, где пахло дезинфекцией и смолой от нагретого соснового пола. Он то начинал ходить вокруг Стефана, то присаживался, то вскакивал, все время споря сам с собой, и говорил громким, ровным,
монотонным голосом, как все глухие.
Больше я в эту чертову яму не вернусь! Нет уж! А что, если бы я вчера сказал, что с завтрашнего дня в карьер ни ногой? Как бы теперь дела обстояли, интересно? Небось, ни я, ни ты не торчали бы здесь сейчас, да и его, твоего брата, здесь бы сейчас не было. Все мы были бы дома. Дома живые и невредимые, понял? Нет, я в эту яму не вернусь! Ни за что! Господом клянусь. Уеду я отсюда, на ферму уеду, вот и все. Я там вырос, в предгорьях, на западе; и брат мой там живет. Вот я вернусь туда и стану работать на ферме с ним вместе. А в яму эту я больше не полезу.
Его дочь сидела на деревянной скамье очень прямо и совершенно неподвижно. У нее было узкое лицо, волосы зачесаны назад и собраны в пучок.
Вам не жарко? спросил Стефан, и она с мрачным видом ответила:
Нет, ничего.
Голосок у нее был чистый, и она очень четко выговаривала слова привыкла говорить с глухим отцом. Поскольку Стефан больше ничего ей не сказал, она снова мрачно потупилась и застыла, сложив руки на коленях. Глухой все еще продолжал что-то говорить. Стефан провел влажной ладонью по волосам и попытался прервать его:
Все это хорошо, Сачик. По-моему, план у тебя отличный. Действительно, к чему губить оставшуюся жизнь в этих норах? Но глухой продолжал говорить.
Он вас не слышит.
Вы не могли бы увести его домой?
Я не смогла увести его отсюда даже пообедать. Он все говорит и говорит без умолку.
Теперь она говорила не так звонко и отчетливо, возможно от смущения, и Стефан этому почему-то обрадовался. Он снова провел влажной от пота рукой по волосам и внимательно посмотрел на нее: ему вдруг вспомнились те горы, туманная дымка в ущельях и водопады.
Знаете что, вы ступайте домой, он вдруг услышал в собственном голосе ту же мягкость и ясность, как и у нее, а мы с ним на часок сходим в «Белого льва», хорошо?
Но тогда вы не сможете повидать брата.
Он никуда не убежит. Идите домой.
В «Белом льве» они очень много выпили. Сачик не умолкая говорил о ферме в предгорьях, а Стефан о горах и о том единственном годе, который провел в столичном колледже. Ни тот, ни другой друг друга не слышали. Оба пьяные, они пешком побрели домой; Стефан проводил Сачика в один из тех домов-близнецов, имеющих одну общую стену, которые компания «Чорин» построила на западной окраине города в 95-м, когда был открыт новый карьер. Сразу за домами начинался карст; бескрайняя равнина, вся изрытая, искромсанная, монотонная, отражала лунный свет и как бы сама неярко светилась светом, уже трижды отраженным от солнца. Щербатая луна, тоже светившаяся отраженным от солнца светом, висела в небесах, точно брошенное хозяйкой на спинку стула белье, которое нуждается в починке.
Ты передай своей дочери, что все в порядке, сказал Стефан, покачиваясь на пороге дома Сачика. Все в порядке, повторил он еще раз, и Сачик с энтузиазмом подхватил: