Один раз Алединский прошелся по части тоннеля, где сделали импровизированный лазарет.
В другое время он мог бы ужаснуться. Сейчас все увиденное отдавалось глухим осознанием, что да, все так и бывает. Покрытые волдырями лица и руки, запекшиеся раны. Разорванная в клочья окровавленная одежда. Ожоги. Завязанные тряпкой слепые глаза. Обезболивающие, у кого они были, ушли почти сразу. Аптечки на станции тоже распотрошили в первый же день. Шок давил сильнее, чем вес всего мира. Шок держал всех, чтобы не превращаться в зверей.
На третий день начались споры, что делать с телом возле эскалатора. В первые дни его не замечали или не хотели замечать. Потом пошел запах, и пришлось что-то делать. Долго спорили, куда его девать. Вариантов было два нести в сторону строящейся ветки, где не перекрыты тоннели, или сбрасывать с моста.
А вдруг им придется тут дальше жить?
А вдруг они будут в тоннелях грибы выращивать?
И всякие разные а вдруг, собранные из ютуба и книжек про постап.
Макс молча слушал споры, потом снова ушел в свой угол. Все его существование теперь складывалось из подобия гибернации в тоннеле и проходок до станции. Ноги размять, вспомнить, что еще живой вопреки всему. Через несколько часов после споров мимо него прошли обмотанные пленкой и газетами двое мужчин. Они несли тело. Еще спустя какое-то время они вернулись обратно уже без кустарных средств защиты и с хреновой новостью, что все мосты через реку разбиты. Ударной волной так бы не разнесло. Потом, видимо, еще раз жахнули уже не ядеркой, пока весь город умирал от ужаса и первых последствий.
Алединский думал, что это даст им немного тяжелого покоя, но вместо затишья пришла буря.
Первый шаг чуть дальше их убежища вызвал новую волну тревожных разговоров. Они нарастали и нарастали, как приближающаяся гроза, пока раскаты ругани не загрохотали прямо на станции. Запертые без воды и еды, люди пытались убедить друг друга, что за дверями станции уже нет ничего страшного. Ведь ударило по нижней части, а наверху не было масштабных разрушений. Прошел огонь и все. Даже дома не снесло. Наверняка там уже организовали и пункты первой помощи. Может, вообще кто-то уже пытался достучаться до них, но они не слышали? Говорили и не верили никто не приходил.
В тяжелую стену гермозатвора бились только в первый день в надежде попасть в убежище. Потом все стихло. Как обычно, мнения снова разделились. Одни говорили стихло, потому что ушли. Другие потому что сдохли. Алединский снова подумал, что никто ничего не знает о последствиях ядерного удара. Просто ни-хе-ра. Сколько будут идти радиоактивные осадки? Какую дозу облучения можно хватить, если выбраться на поверхность прямо сейчас? Дед далеко за шестьдесят рассказывал, как после Чернобыля на первомай в Калужской области падал пепел. Так это Чернобыль, пожар на энергоблоке, а тут ого-го, оружие массового поражения.
И снова все утонуло в распрях. Вспоминали, как люди в свинцовом обвесе убирали графитовые обломки с крыши атомной станции. Выжили же? Выжили! А там ошметки стержней раскидало. Значит, и у них есть шанс. Главное, осторожно и быстро. И железного ничего не брать такую мысль подала женщина, пару раз бывавшая в Припяти. Им проводник об этом говорил.
Пока спорили как это не брать железного? Макс снова задумался, как все удушающе иронично развернулось. Про ядерную войну знали из книг про постапокалипсис, сериалов и немного из википедии, но ни у кого не было четкого представления о продолжительности действии поражающих факторов. Сюда все прибежали неподготовленные, уже после самого удара, когда каждая минута была на счету. В лучшие времена он сам смотрел Чернобыль и помнил, как там показывали последствия невидимого и беспощадного ужаса, заполнившего зону поражения после разрушения энергоблока.
В конце концов победил голод и, наверное, идиотская надежда, что все у них получится. Вера в то, что где-то там наверху обязательно будет помощь. Шестеро мужчин, замотанные в полиэтилен, бахилы и непонятно откуда-то взявшиеся косметические шапочки решительно стояли перед гермозатвором на станцию. Может, кто-то из них ощущал себя тем самым бесстрашным сталкером. Макс видел смертников. Идти наверх на третий-четвертый день самоубийство.
С тягучим скрежетом подняли тяжелый заслон, и с той стороны дохнуло удушающим смрадом. Алединский увидел, как на лицах первопроходцев поубавилось решимости и отчетливее показался страх, который они топили в героическом настрое. Так уж всех приучали из телевизора верить, что мы обязательно победим. Это Макс всегда смотрел на такие заверения сквозь завесу мрачного пессимизма, а он его еще ни разу не подводил.
Хотелось верить, что подведет сейчас, но он только сильнее укоренялся в сознании, пока напутствовали уходящих.
Вы, главное, быстро.
Где продуктовые, проговорили. Что можно и нельзя брать тоже.
Не забудьте про аптеку.
Возьмите больше воды.
Когда увидите помощь, скажите, что мы здесь.
Вернетесь стучитесь, как договаривались.
Они ушли. Снова опустилась тяжелая дверь и отрезала выживших от мира. Началось томительное ожидание. Все и так давно существовали за пределами человеческих возможностей, но теперь нервозность нарастала как снежный ком. Макс привычно спрятался от толпы в тоннелях. Там в паре метров все так же сидел тот паренек. Он был похож на кота, которого выбросили на автобусной остановке, и он там сидит, сидит и сидит, не понимая, куда подевался его привычный теплый дом. Алединский подумал,