- Что? То есть прямо сейчас? С тобой?
- Да, - говорит она. Она тянется и берет меня за руку. Используй эмпатию на мне. Почему-то меня это немного пугает.
- Я не знаю, - говорю я. Я не могу ее контролировать. Только когда я рядом с Кристианом, я могу заставить эмпатию работать. А иногдамне приходят не только чувства людей. Но и их мысли. Что это такое?
- Наши мысли и чувства связаны, - отвечает она. Воспоминания, образы, желания, чувства. Иногда на тебя обрушиваются чьи-то чувства. Это будет сильнее, если ты прикоснешься к человеку: кожа к коже. А иногда ты можешь получить какое-нибудь изображение или определенное предложение, которое они думают в этот момент. Но думаю, в основном это будут чувства.
- А ты так можешь?
- Нет. На минуту она опускает взгляд. Я не часто ловлю чувства. Но я телепат. Я могу читать мысли.
Ого, вот это новости! Не мудрено, что она всегда казалась на два шага впереди меня. Когда я была маленькой, мне серьезно казалось, что у нее глаза на затылке.
- Да, это было очень эффективное качество для родителя, - говорит она в моей голове. И улыбается.
- Клара, не смотри на меня так. Я не читала каждую твою мысль. Большую часть времени я предпочитаю держаться подальше от чужих мыслей, особенно мыслей своих детей, потому что вы заслуживаете немного личного пространства.
- А теперь будем тренироваться, - говорит она. Откройся. Попробуй почувствовать то, что чувствую я.
Я закрываю глаза, задерживаю дыхание и слушаю, будто ее чувства это то, что можно услышать. Внезапно я вижу вспышку бледно- розового за веками. Я ловлю воздух.
- Розовый, - шепчу я.
- Сосредоточься на нем.
Я стараюсь. Я стараюсь смотреть в розовый, пока голова не начинает раскалываться, и, когда я уже готова сдаться, я вижу, что это занавески, розовые пятнистые занавески, висящие на окне.
Розовые пятнистые занавески это не чувство.
Но это еще не все смех, детский смех, такой
смех, когда тебе кажется, что ты сейчас описаешься, так весело ребенок смеется. И мужчина смеется, приятным радостным смехом. Я узнаю его. Отец. От мысли о папе в горле встает комок.
- Не давай собственным чувствам вмешиваться, - говорит мама.
Розовый. Смех. Тепло. Я чувствую, что это для нее значит. Радость, - наконец говорю я. Я открываю глаза.
Она улыбается. Да, - говорит она. Это была радость.
- Мам
- Теперь попробуй поставить блок.
Я снова закрываю глаза, но в этот раз я представляю, что строю между нами невидимую стену, кирпичик за кирпичиком, мысль за мыслью, до тех пор, пока за моими веками ничего не остается, ни цветов, ни чувств, ничего, кроме серого и пустого вакуума.
- Ладно, я ничего не чувствую, - я снова открываю глаза и вижу странное выражение на ее лице: облегчение.
- Молодец, - говорит она, и снимает свою руку с моей. Теперь тебе нужно только потренироваться пока ты не научишься закрываться когда хочешь и от кого хочешь. Определенно, это было бы полезно.
Итак, всю неделю, когда я чувствую Семъйязу в школе, я работаю над созданием призрачного барьера. Сначала совершенно ничего не происходит. Скорбь Семъйязы наполняет меня, делая невозможным думать о чем-то еще. Но медленно, но верно я начинаю ощущать ниточки, которые соединяют меня с жизнью вокруг, с той энергией внутри меня, где зарождается сияние, и я узнаю ее в себе и могу работать над тем, чтобы отключить ее. В некотором роде, это противоположно использованию сияния. Чтобы призвать сияние, нужно заглушить внутренний голос. Чтобы отключить способности, нужно полностью погрузиться в собственные мысли. Это тяжкий труд.
В пятницу становится еще хуже. Мама лежит и уже не может садиться в кровати.
Она остается в кровати в пижаме, лежащая на подушках, как фарфоровая кукла. Иногда она читает, но в основном спит, часами, днями и ночами. Ее редко можно застать бодрствующей.
В середине следующей недели приходит медсестра Кэролайн. Я видела ее раньше на собраниях. Похоже, ее специализацией является забота о полу-ангелах, отходящих в мир иной.
- Я не хочу, чтобы вы беспокоились о каких-либо деталях, - однажды сказала нам с Джеффри мама, когда мы составляли ей кампанию. Билли обо всем позаботится, ладно? Просто поддерживайте друг друга. Это все, чего я хочу. Держитесь друг за друга. Помогайте друг другу. Вы сможете?
- Да, - говорю я. Затем поворачиваюсь и смотрю на Джеффри.
- Отлично, - тихо говорит он и уходит.
Всю неделю он мерил шагами дом, как зверь в клетке. Иногда я чувствовала его ярость, как дыхание жара, на то, как все это несправедливо, что наша мама умирает из-за глупых правил, наши жизни продиктованы какими-то силами, которым, кажется все равно, что они все разрушают. Он ненавидит собственное бессилие. А особенно он ненавидит изоляцию, необходимость оставаться в доме, прятаться. Думаю, он предпочел бы выйти, встретиться с Семъйязой лицом к лицу и покончить с этим.
Мама вздыхает. Хотелось бы, чтобы он не был так зол. Ему так станет лишь тяжелее. Но если честно, изоляция начала доставать и меня тоже. Все что у меня осталось это школа, где я постоянно начеку из-за присутствия Семъйязы, и дом, где меня не покидают мысли о скорой маминой смерти. Я разговариваю с Анжелой по телефону, но мы решили, что для нее же лучше залечь на дно с появлением Семъйязы, пока он не узнал о ней. Плюс она объявила молчаливый бойкот после того, как я рассказала ей о кладбище Аспен-Хилл.