В начале июля Машка уехала отдыхать в пионерский лагерь, а Ванька остался. Места себе не находил. Принимался читать бросал, не мог сосредоточиться на тексте. Хватал блокнот и бежал рисовать церквушки ничего не получалось, линии были нервные, грубые, злые. Тогда он садился на старенький велосипед и мчался сначала по разбитой дороге, потом через деревянный низкий мост над стремительной рекой, потом через лес и тусклые, приземистые деревушки к своей любимой в пионерский лагерь. Стоял под воротами со своим велосипедом, томился, секунды казались вечностью дежурные слишком долго искали Машку. Она выходила, загорелая, в пестром ситцевом платьице, прекрасная, с развевающимися, спутанными после купания волосами. Ваньке казалось, что над лесом разносится стук его сердца. Машка радовалась, бросалась ему на шею, они удалялись за сосенки и там неистово целовались, до боли в губах. На исходе второй недели Машкиного пребывания в лагере она вдруг стала холодна. Когда Ванька попытался поцеловать ее, она отстранилась, сказала, что сегодня не в настроении заниматься этими глупостями. Ванька уехал удрученный, терзаемый смутными догадками и подозрениями. На следующий день Машка все же подставила свои губы для поцелуя, но была безучастна и стремилась поскорее
высвободиться из Ванькиных объятий. А за день до окончания лагерной смены сказала, не глядя Ваньке в глаза, что между ними все кончено, потому что она полюбила другого. Он потом стоял на мосту со своим велосипедом, смотрел на желтоватые, мутные, быстрые воды реки и хотел утопиться. Вместе с велосипедом. Чтоб и следа от него в этом мире не осталось. Не прыгнул он только потому, что точно знал, что в этом месте глубина по пояс. Так просто не утонешь. Речка эта была коварная, с омутами и корягами. Каждое лето она отнимала жизни у нескольких обитателей города, но вот для самоубийств она, пожалуй, не годилась. Ваньке вдруг вспомнились слова матери: «Да сколько у тебя еще будет таких Машек!». «Может, она и права?», подумал Ванька, сел на свой велосипед и укатывал свою ярость по низкорослым улочкам до тех пор, пока не стемнело.
Глава девятая
Она разрумянилась после двух глотков коньяка и стала похожа на ту девчонку, с которой Иван целовался на катке много-много лет назад. Только тогда она была румяная от мороза.
Таких, как я, в современной России называют топ-менеджерами. Скромно ответил Иван.
Но не олигарх? уточнила Машка.
Не олигарх. К сожалению. Иван смутился. Как это у нее получается? Сто лет прошло, а он при виде этой немолодой уже девчонки смущается, как мальчишка.
Да ну их, олигархов этих. И хорошо, что не олигарх. Засмеялась Машка. А рисование забросил?
Забросил.
Жаль. Очень-очень жаль. Ты талантливый. Мог бы стать отличным художником. Я тебе всегда завидовала. У меня не получалось, как у тебя. Я старалась-старалась, а так, как у тебя, все равно не получалось. Машка вздохнула. А почему ты забросил рисование? продолжила она допрос.
«Какая глупость, думал Иван. Опять она разговаривает со мной свысока, а я опять оправдываюсь, как идиот. Как была стервой, так и осталась». Он почему-то разозлился.
Ты правда хочешь это знать? спросил он.
Машка кивнула, приложилась к коньяку и уставилась Ивану в глаза.
Ну, так слушай. Он тоже глотнул коньяка. Знаешь, после того, как ты меня бросила, я на девчонок целый год вообще не смотрел. Я их, знаешь ли, возненавидел. Всех. Ладно, это у меня прошло, а вот ненависть к кистям и краскам осталась. Навсегда. Потому что рисование в моем травмированном сознании почему-то сплелось с твоим светлым образом. Так что в последний раз я рисовал дай-ка сосчитаю двадцать пять лет назад. Вот так. Таким образом, ты избавилась и от возлюбленного, и от конкурента одним махом. Молодец!
Фу, какой ты злопамятный! Не ожидала от тебя. Маша скроила обиженное лицо. Она так и осталась кокеткой. Извини, я же не думала, что для тебя все так серьезно. Я ветреная, понимаешь, влюбчивая. Безответственная. Нам, творческим людям, постоянно нужны свежие впечатления, эмоции, новые люди. Мы такие. Я такая. Ничего не могу с этим поделать. А тогда сколько мне было лет? Четырнадцать! Я ж еще ребенком совсем была! К тому же я думаю, если бы ты хотел стать художником, если бы это было твоей судьбой, ты бы стал. И никакая взбалмошная девчонка тебе бы не помешала. Так что, извини, но вины я своей не чувствую.
Я ни в чем тебя не виню.
Ну, будем считать, что мне показалось Даже если и была виновата, я искупила уже. Все искупила! Тот мальчик, с которым я тогда ну тогда в лагере из-за которого я тебя в общем, он меня бросил через месяц. А сколько их потом меня бросало! Этих мальчиков! Машка неожиданно разрыдалась. Покопалась в ящичке старинного буфета, выудила оттуда бумажные носовые платки. Шумно высморкалась. Тут же перестала плакать и скомандовала, Наливай еще! Иван налил еще. Машка схватила свой бокал и залпом выпила. Ее огромные голубые, некогда ангельские глаза полыхнули безумием. Иван даже перепугался. Ты знаешь, что собой представляет моя жизнь? Иван помотал головой. Это выжженная пустыня. Понимаешь, выжженная пустыня! Я приношу несчастья! Я ни одного мужчину не сделала счастливым. Я их унижала. Я глумилась над ними. Я им изменяла. Я как эта чертова стрекоза носилась с цветка на цветок, то есть от одного мужика к другому, но не в поисках нектара, нет, в поисках вдохновения, впечатлений. Мне всегда было мало одного мужчины. Ты бы знал, как быстро мне становилось с ними скучно! И тогда я заводила новый роман, не завершив прежний, мне доставляло удовольствие мучить своих любовников и мужей. Хотя нет, не так меня это развлекало. Потом, помучив и намучавшись, я писала дивные картины. Потрясающие картины. А мужчины это мой допинг. Источник энергии.