Она вжималась лбом в жесткое плечо и очень хотела заплакать, но не могла — слез не было. А сердце с каждым ударом будто падало в черную пропасть.
— Не выходи меня провожать, — только и сказал он. — Я бы не стал будить, но так… нечестно. А я обещал, что не обману тебя.
Она глухо застонала и вцепилась в него.
— Лесана, — сильные руки стиснули ее плечи. — Это неизбежно. Отпусти меня.
Мертвая хватка ослабла. Фебр в последний раз поцеловал мягкие губы — порывисто и быстро, а потом встал и, не оборачиваясь, вышел.
Глухо стукнула дверь.
Девушка осталась одна на лавке и лишь бездумно смотрела туда, где несколько мгновений назад сидел человек, ставший за столь короткий срок частицей ее самой.
И в тот же миг она слетала на пол, торопливо натягивая одежду, всовывая ноги в сапоги, и, не трудясь привести себя в порядок, вынеслась из комнатушки. Послушница бежала по широкому коридору, надеясь догнать, в последний раз прикоснуться. И, казалось, сердце готово выскочить из груди, броситься вперед, опережая хозяйку. К счастью, в последний миг пришло осознание его слов. Осознание и понимание.
Он не хотел, чтобы его провожали. Да и глупо это было бы — цепляться за стремя, заглядывать в глаза и травить душу, и без того измученную ожиданием предстоящей разлуки. Фебр сделал все, чтобы ее — Лесану — не изводить. Как она могла отплатить ему за это бабской слабостью, как могла рвать сердце, бросаться следом и лепетать? Они уже сказали друг другу все, что могли. А что не сказали, теперь уже говорить бессмысленно.
И она остановилась. Медленно развернулась, побрела, куда смотрели глаза. А в груди пекло от боли. Вот и закончилось ее счастье. В одном лишь не могла себе отказать. Он не хотел, чтобы она провожала. Но
* * *
Слада вела за руки двоих молодших. Радош сладко сопел, устроенный в куске холстины, повязанной через плечо матери. Они снова были все вместе. И Дивен уже не выглядел умирающим.
Они миновали чащобу и теперь шли через молодой лес, протянувшийся вдоль вертлявой речки. На душе воцарилось спокойствие. Дети больше не казались прозрачными до синевы. Весна возвращала надежду. И странники тянулись, стараясь за ночь преодолеть как можно большее расстояние.
Теперь уже смутно помнилась суровая зима, сугробы по колено и то, как Слада и Дивен уходили от погони. Даже сама Цитадель и диковинная Охотница казались сном. Но до сих пор оставался в памяти второй день после побега, когда жена и муж остановились на ночлег. Дивен срубил в дикой чаще шалашик, в нем и схоронились. Женщина надеялась отдохнуть, но муж не сразу позволил ей прикорнуть и забыться сном. Схватил за плечи и встряхнул:
— Зачем ты ушла? Как ты смогла им попасться?
Она виновато опустила глаза и сказала:
— У меня рассудок мутился. Я… отправилась к людям.
Он застонал, с ужасом понимая, какую глупость она совершила.
— Я же кормил вас… — глухо сказал он.
— Ребенок… — жена кивнула на сладко сопящего Радоша. — Все не в жилу шло, а в него. Меня шатало. Я не могла вас задерживать. Там рядом оборотни были! — она говорила запальчиво, взахлеб. — Что если бы Охотники вышли на Стаю? Нашу Стаю? Ты без памяти лежал! Как бы мы отбились? Ты все отдал!
Дивен молчал. Она была права. Он и впрямь отдал все и, изнуренный долгим переходом, бессонными днями и ночами, сам свалился без памяти, а его крови, отданной Стае, оказалось слишком мало. Дети подросли, им требовалось все больше, что уж говорить о взрослых, на которых лежали тяготы пути…
— Слада… Ты должна была укусить меня, — сказал он. — Почему ты этого не сделала?
Она заплакала, прижимая к себе Радоша:
— Ты еле дышал! Если бы я тебя укусила, ты бы умер! И не говори обо мне, как о каком-то животном, как о скотине! Я никогда не смогу тебя укусить.
Мужчина разозлился.
— Слада, Каженник тебя раздери, иногда приходится делать то, что не хочется! А если бы ты не сбежала? Если бы тебе не помогли? Я — Осененный, но даже я не могу проникнуть в Цитадель и уж тем более выйти из нее! А если бы вы погибли, ты и он?!
Дивен кивнул на сына.
— Как бы я жил с этим? Об этом ты думала? Думала о том, что Сдевою пришлось, рискуя всеми нами, искать жертву? Он притащил в Стаю человека, чтобы поднять меня! Слада…
Она расплакалась горько, безутешно.
— Я не думала… — говорила она сквозь судорожные всхлипывания. — Понимаешь ты, я не могла думать! Помню, склонилась над тобой, а ты почти не дышал, помню, Ива из шалаша высунулась, что-то спросила, но у меня уже в голове шумело и сердце выпрыгивало. И эта ярость… Я боялась обезуметь! Что бы они стали делать, если бы мной овладело бешенство? Ты без памяти и… и я… почти тоже.
На несколько мгновений в шалашике воцарилась тишина. Мужчина и женщина молчали. Каждый понимаю правоту и… неправоту другого. Ребенок сонно заворочался, зачмокал. Слада торопливо освободила ворот рубахи, прикладывая малыша к груди.
— То, что ты рассказала, похоже на вымысел, — тихо сказал Дивен. — Вас отпустили, дали крови… Почему? Я не понимаю.
Слада торопливо вытирала заплаканное лицо ладонью:
— Охотница, которая меня вывела, сказала, что она — моя сестра.
Муж вскинулся, пристально глядя в глаза жены.
— Сестра?
— Дивен… — она поудобнее перехватила младенца и робко произнесла: — Я знаю… мы все были людьми. Раньше. Почему мы ничего не помним? Я не узнала ее. Она… она страшная… Ты бы видел, какие мертвые у нее глаза… Как два пересохших колодца. Когда смотришь и понять не можешь, что там. В них даже на донышке души не видать. И она… отпустила нас. Ты бы видел, как она парня того приложила… Дивен, ее не убьют за то, что она сделала?
— Не знаю, — вздохнул он, о чем-то размышляя. — Я знаю лишь одно — нам нужно торопиться. Я не смогу прокормить стаю теперь, когда есть еще один ребенок. Моего Дара не хватит, я и так отдаю все до капли и, видишь, к чему это привело?