Хованский? Таратуй? Чем мил вам этот боярин? Тем, что мутит и супротив святой церкви поднимает верных слуг государевых? Тем, что желает выйти в новые цари и на жизнь государей помышляет?
Опять шум внизу. "Кто замышляет? Хованский всегда за стрельцов!" Но как-то неуверенно.
А ведомо ли вам, слуги наши верные, что пожар ночной во дворце царском Ивашка Хованский и устроил? По его наущению пришли тати и разбили подарок мне даренный. Да масло светильное разлили и запалили. Нашли мы вора, и сознался он. Покаялся перед государями и показал на Таратуя!
Стрельцы гомонили! Обвинение было серьёзное и сказано хоть и мальчишкой, но государем. Никто не желал защищать Хованского. Я обернулся и увидел, что Майор зря время не терял, собрал стрельцов из караула, да схватил Таратуя, его сына Андрея и боярина Ивана Толстого. Купаясь во внимании толпы, решил добить:
Нашли в пожарище мы огниво хитрое, что было Ивашке дарено! Он умышлял на убийство государей, и матушки царицы. Он хотел смерти невинной сестре моей царевне Наталье и всем другим царевнам. Промыслом божьим да трудом стрельцов стременного полка спасли мы большой дворец, а от моего терема только пепел да угли остались! Берите Ивашку Хованского, и коли вы слуги верные государям московским, то и сделайте с ним по совести!
Теперь с последними моими словами, Голицын перевалил пленников через перила и сбросил вниз. Раздался лязг железа и крики казнимых. Через минуту всё было кончено, а тела подняли на копьях перед толпой. Я опять повернулся к стрельцам. "Ну, что кровь есть, зрелище было, теперь надобно хлебца отвалить толпе. И, как говорил Ильич в анекдоте, теперь товаищи дискотека!"
Стрельцы! Люд московский! За службу Вашу над ворами Хованскими, и во спасение чудесное сестры моей и всего семейства царского велю выставить вам у Москвы-реки сорок бочек вина из погребов кремлёвских! Пейте и радуйтесь!
Стрелецкое море отхлынуло от крыльца. Я спрыгнул с барабана на террасу. Преклонил колени перед патриархом, буркнув: "Благослови, владыко". Тот меня перекрестил и дал поцеловать крест. Я встал и осмотрелся. Стоявшие на крыльце застыли, не решаясь первыми куда-то идти. И Софья, и матушка смотрели на меня как-то удивленно и с некоторым страхом. Не ожидали от паренька таких выкрутасов. Майор, наоборот, был доволен. Красное лицо его выражало крайнюю степень одобрения, ну как мне это представлялось тогда. Лишь один ненавидящий взгляд я ощутил на своей спине взгляд старого Ивана Михайловича Милославского. Оглядев ещё раз площадь, я вошёл в Грановитую палату.
Оказалось, что за время речи я промок от пота. Осознание того, что я сейчас отправил на смерть троих человек, никак не повлияло на мою совесть. Какая-то непонятная отстраненность, как будто разменял пешки на позицию. Вспомнил, как было предыдущий раз на этом крыльце, и удивился самому себе. И это я три недели назад пытался объяснить ребенку, что убивать плохо? А знаю ли я сам себя, чтобы читать нотации царю? Ведь никакого сожаления, а только удовлетворение от мести испытал. Наверное, главное
было не смотреть в глаза казнимым. Хм. Так оказалось просто убить, убить одним языком. Рук не марал, всё сделали другие. Да и душу не чувствовал испачканной.
Так я думал, сидя на троне. Бояре Василий Васильевич Голицын и Тихон Матвеевич Стрешнев взяли на себя труд завершения "думской сессии". Зотова оправдали и обласкали. Имение Хованских забрали в казну. За Толстых вступилась Софья и, несмотря на давление царицы, сумела отстоять своих троюродных братьев только Михаил Андреевич Толстой погиб.
Часть вторая
Глава 1
Уф! Переехали. Наконец я в Преображенском! Летний дворец не такой большой как Кремлёвский, но мы тут одни. Нет большого официоза. Мне разрешили выходить и по территории дворца свободно бегать. Я даже на берег Яузы прорвался. Конечно, быстро догнали, привели обратно к матушке. Но та была в глубоком смятении. После моего "выздоровления" на пожаре Наталья Кирилловна больше не пыталась давить на меня и как-то управлять моим поведением. Только грустно сетовала на моё непослушание. Добавила ей обиды и Софья. Царевна в полной мере обыграла казнь Хованского. Теперь в Стрелецком приказе только её люди и сидят. От стременного полка никого в летний дворец не пустили, а для охраны дали роту Бутырского полка. Как будто не царское семейство выезжает, а послы или купцы от басурман.
Сам переезд занял всё время четверга от окончания заутреней и до обеда. Сначала долго рассаживались по возкам. Мне отдельный царский транспорт не дали, отправили по малолетству с матушкой и сестрой. Потом Никольской выбирались из Китай-города. Дальше, как я понял, пошли по Мясницкой и мимо каких-то вонючих озер выехали из Белого города. Поезд шел медленно, с большими задержками у каждых городских ворот. В общем, тряслись в дороге долго, часа три-четыре. В прошлой жизни я по Москве от Красной площади до Сокольников раза в два быстрее пешком доходил.
Из окон дребезжащего по бревенчатой мостовой возка я пытался разглядеть столичную жизнь. Зеленоватое стекло окон слегка смазывало картинку. Гарцевавший рядом солдат часто перекрывал обзор. Но, тем не менее, что-то мне удалось заметить. Народ, конечно, завидев царский поезд, прекращал свои дела, крестился и кланялся проезжающей кавалькаде. Впрочем, кланялись далеко не все. То и дело свистела нагайка наша охрана разгоняла не особо проворных. Я заметил, как стрельцы, стоящие на краю Лубянской площади, там, где в моем мире был политехнический музей, завидев нас, подобрались и схватились за бердыши. Некоторые из них бесстыдно тыкали пальцем в мой возок и что-то кричали своим товарищам. Там же стояли какие-то лабазы и бомжеватого вида мужики таскали на подводы большие мешки.