После заутрени и завтрака, начали облачаться в парадные одежды. Надели пару рубах, украшенный золотом и драгоценностями длиннополый кафтан. Ноги обули в мягчайшие сапожки, тоже покрытые росписью и камнями. На плечи мне положили тяжёлые покровы, тоже все в камнях и золоте. Волосы покрыли резко пахнувшим маслом, и надели соболиную шапку. Не знаю, как Ивану, а мне показалось, что на мне минимум пуд всяких украшений. Пошли непосредственно на само венчание. И меня, и Ивана вели под руки в сопровождении дядек. Впереди и по краям процессии в белых кафтанах с высокими воротниками шествовали рынды. За нами шли царица и царевны вместе с ближними людьми. Шли неспешно, чинно и степенно, под перезвон колоколов кремлёвских соборов.
В Успенском соборе мы с братом стояли на царском месте вдвоем в окружении двух десятков ближних бояр. Среди них мне были знакомы только кузены Голицыны Василий и Борис, будущий князь-кесарь, да Родион и Тихон Стрешневы. Долгую торжественную службу вел сам патриарх. Потом мы причастились, миропомазались, на нас одели мономаховы шапки и, после короткого
нравоучения патриарха, вывели на площадь, где самодержцев показали народу московскому, трижды осыпав мелким золотом.
С самого утра мне не удавалось ни на минутку остаться одному или впасть в обычное свое раздумье, чтобы пообщаться с носителем. Круговорот людей в богатых одеждах поначалу занимал своей пестротой, но ко времени самой службы я устал. Тем не менее, впервые за свое пребывание в этом веке я стал чувствовать какое-то интересное чувство удовлетворения от торжественной покорности всех вокруг. Когда и старики, и молодые крепкие воины покорно склоняли головы, а то и падали ниц. Выйдя из собора на площадь, под звон колоколов я увидел море голов. Показалось, что вся Москва собралась в Кремле, желая увидать новых царей. Как волна прокатилась от высокого крыльца до дальних пределов площади люди склонялись в поклоне. Разумом я понимал, что это лишь дань традиции и склоняют головы не передо мной, невольным попаданцем, а перед самодержцами Руси, но душой я вторил ликованию ребенка моего носителя, искренне относящему царские почести на счет своей личности. Ранее его так не чествовали. Вот оно, какое оказалось испытание "медными трубами" на краткий миг я воспарил в самолюбовании над всеми окружающими меня людьми, поверил свою исключительность и неслучайность своей судьбы.
Надо признаться, только жара и необходимость следовать в другие соборы спустили меня с небес на землю. С большой неохотой стал я объяснять Петру, что это чувство избранности ложно, и оно идет от общего почитания самодержца, а не отдельного Петра Алексеевича Романова. На самом деле мне хотелось продолжения этого пьянящего ощущения всеобщей любви к себе. Встряхнулся и торопливо стал приводить для Петра примеры, что так же встречали после венчания и Федора, да и сейчас Петр не один был, и часть этой "любви" относится и к его брату. Я так старался жаром убеждения убить свое самолюбование, что остановился только когда почувствовал, что в ребенке начинает закипать ненависть к Ивану, как конкуренту за трон. Пришлось вносить коррективы и напоминать, о покладистом характере брата и его склонности во всем соглашаться с окружающими. Переводить ненависть на Милославских и Софью. Из-за этого всю службу в Архангельском соборе я стоял, автоматически повторяя действия Ивана, а Петр отлынивал от управления телом, перечитывая главы из Толстого о том, как власть от Софьи перешла к нему. Успокоился царь только ко времени окончания следующей службы, теперь в Благовещенском соборе.
После церковных церемоний мы с Иваном и все бояре, окольничи, думные и ближние люди пошли на пир в хоромы. Большой зал Грановитой палаты был уставлен столами в форме трезубца. Причем царский стол был поднят на специально устроенном помосте. Сидели мы за ним с Иваном на новом двойном троне, а по бокам стояли стольники. Главными распорядителями на пиру были Стрешневы и Прозоровские. Матушки и Софьи, да и вообще кого-то из женщин, в палате не было. Пир показался мне весьма скучным. Вина не наливали, вилок не давали. Пустые здравницы пирующих были столь витиеваты, что мне не всегда удавалось за цитатами из библии понять их смысл. Пришедшие после третьей перемены блюд песенники оттянули такой заунывный хит, что я чуть не стал им подвывать по-волчьи. Единственным интересным моментом для меня было угощение специальной "пряной сметаной", в которой я угадал майонез. Это был уже третий отмеченный в этом времени анахронизм, кроме парты и керосиновых ламп.
В общем, к концу дня тот приятный осадок, который остался от ощущения поклонения народа мне любимому, совсем растворился в тоске и скуке. Опять стало казаться, что до самого совершеннолетия буду жить под домашним арестом нарядной куклой, изредка показываемой народу.
На следующий день 30 мая я от завтрака и до обеда принимал поклоны и подарки. В основном это были денежки да меха, которые тут же прибирались по сундукам матушкиными приживалками. Немного было оружия Василий Голицын подарил сабельку, искусно отделанную золотом, Борис Голицын мушкетончик уменьшенную, но по виду работающую копию реального оружия. От патриарха прислали богато украшенную библию. Самый интересный подарок подарил Никита Зотов керосиновую лампу. Причем такую, которую я в прошлой жизни и не видел с круговым фильтром в горелке. И сама горелка прикрывалась круглой блямбой, ну примерно как на газовых комфорках в моём времени. Всё это находилось под стеклом сложной формы, с утолщением напротив пламени. По завистливым взглядам присутствующих на церемонии бояр я понял, что подарок этот был весьма дорогим. Ну конечно, если учитывать, что вся немаленькая лампа, кроме горелки, была сделана из серебра и золота. По весу аппарат тянул на три-четыре кило драгоценных