«Только не сейчас! Только не трещина!» эта мысль билась в моей голове как птица во время каждого сеанса. После первого раза лед на стенах его покоев больше не трещал так громко. Но напряжение в воздухе было ощутимым. Холод колебался. Он то сгущался, пытаясь подавить вторжение тепла, то чуть отступал под его натиском. Иногда на стене, где уже была трещина, откалывалась крошечная чешуйка льда. Кайлен замечал это. Его взгляд метался к повреждению, и в его глазах вспыхивало что-то похожее на ужас и ярость одновременно. Он ненавидел эти следы. Ненавидел доказательства того, что его твердыня не так неприступна.
Сеансы длились недолго. Минут десять, не больше. Король, видимо, дал указания не перегружать ни его, ни меня. Или боялся непредсказуемых последствий. Как только Кайлен чувствовал, что теряет контроль, или замечал малейший намек на реакцию льда, он резко отдергивал руку. Всегда резко. Всегда с тем же сдавленным вскриком или резким выдохом. Его лицо становилось еще бледнее, если это возможно, он отворачивался к окну, тяжело дыша.
Довольно. Убирайся. Фраза была неизменной. Отстраненной, но с подтекстом: Пока я тебя терплю. Пока не стало хуже.
И я уходила. Шаткая, с пульсирующей огнем ладонью и чувством полной опустошенности. Каждый сеанс выжимал из меня соки. Дар требовал платы моей энергии, моих сил. Я возвращалась в свою комнату и падала на кровать, иногда засыпая мертвым сном до обеда, иногда просто лежа и глядя в потолок, чувствуя, как эхо его боли еще долго вибрирует в моих собственных костях.
ранить. Но что-то изменилось. Постепенно. После пятого, может, шестого сеанса. Его колкости, его сарказм, его попытки оттолкнуть, унизить, сделать больно они перестали достигать цели так остро. Я начала видеть за ними.
За стеной ледяных слов была боль. Та самая боль, которую я чувствовала при прикосновении. Он не просто злобный монстр. Он был загнанным в угол зверем, который кусает все, что приближается, потому что боится боли, сострадания, самой надежды. Его слова это щит. Колючий, ледяной щит, которым он пытался отгородиться от меня, от моего тепла, от назойливого внимания отца, от всего мира, который он считал враждебным или обреченным из-за него. Каждое «муха», «лучик», «пластырь» это была попытка уменьшить меня в своих глазах, сделать менее значимой, менее опасной для его хрупкого ледяного равновесия.
Я училась не принимать это близко к сердцу. Словно надевала невидимый доспех. Когда он бросал очередную колкость, я просто смотрела на его руку, протянутую для сеанса, и думала о боли, которая сквозила в его глазах, когда он отдергивал ее. Я думала о том, как его пальцы иногда непроизвольно сжимались на моей, цепляясь за тепло, несмотря на весь его сарказм. Он не хотел этого тепла, но нуждался в нем. Как в воздухе. И это противоречие разрывало его.
Однажды, после особенно язвительного замечания о том, что мои «южные ручонки» слишком слабы, чтобы растопить даже масло, не то что проклятие, я не сдержалась. Не со злости. С усталости.
На юге масло тает само по себе, Ваше Высочество, тихо сказала я, все еще глядя на его протянутую руку, прежде чем коснуться ее. От солнца.
Он замер. Его саркастическая улыбка сползла с лица. Он не ожидал ответа. Да еще такого не дерзкого, а констатирующего факт. Он промолчал весь сеанс. Но его пальцы под моей ладонью дрожали чуть сильнее обычного.
Этот маленький эпизод что-то во мне переключил. Если он может бросать слова, почему я не могу? Не для спора. Не для злости. Просто чтобы напомнить ему, что есть другой мир. Мир без вечного льда. Мир, который он, возможно, забыл или никогда не знал.
У нас на юге сейчас сезон дождей, начала я осторожно. Я не могла говорить о своем мире, о машинах, университетах, больницах. Это было бы безумием. Я говорила о мире Аннализы. О Вейсхольме. О том, что знала из ее жизни или успела узнать. Тяжелые, теплые ливни. Земля пьет воду, а потом солнце выходит, и все парит. Воздух густой, как суп. И пахнет мокрой землей, травами, цветами. Очень сильно пахнет. После дождя.
Я почувствовала, как его рука под моей напряглась. Он не отдернул ее. Но он замер. Не дыша? Я продолжила, сосредоточившись на потоке тепла из своих ладоней, стараясь сделать его ровнее, спокойнее.
Дети бегают по лужам. Босиком. Грязь хлюпает между пальцами. Матери ругаются, но не сильно. Потому что смех после дождя он особенно громкий. Я замолчала. Слова давались тяжело. Я выдумывала детали, смешивая воспоминания Аннализы (ее южную деревню) и свои собственные (радость детей под летним дождем). Страшно было ошибиться, сказать что-то несуразное. Но я чувствовала, как холод под моей ладонью отступил чуть больше, чем вчера. Как будто волна тепла встретила меньше сопротивления. Эффект был мимолетным, но заметным. Дар реагировал не только на физическую боль, но и на отвлечение? На пробуждение памяти о чем-то теплом?
Кайлен молчал. Не прерывал. Не отпускал руку. Его лицо было скрыто от меня он смотрел в окно. Но я видела его профиль. Видела, как его челюсть чуть разжалась. Как веки чуть дрогнули. Он слушал. Не подавая вида. Но слушал.