Тактика тут нехитрая – найти козла отпущения, обломать ему рога, назначить нового начальника и жить спокойно несколько лет, как бы в ожидании результатов. И вновь все по кругу, а у круга, как известно, нет конца. И все-таки обидно! Обида затрудняла дыхание, сдавливала сердце. Освободись он от этой тяжести, и сердце вновь застучит легко и полно, и он, как прежде, сможет на одном дыхании взлететь на шестой этаж, перескакивая через ступеньку. Но в том-то и дело, что Прохоров не мог освободиться. Никак не мог, хоть и старался, отдаваясь размышлению о том, что лично его судьба мало что значит на фоне огромных событий, которыми живет общество. Что гораздо более значительные персоны, чем он, оказывались забытыми, хотя и могли претендовать на благодарность…
– И черт с ними! Черт с ними! – воскликнул он довольно громко.
Уборщица вскинула голову.
– Бранись, бранись, – одобрительно проговорила она – Глядишь, и поможет… Помню, лежал тут один. Давлением высоким мучился. Лекарства не помогали. А начнет ругаться… Всех достанет. И профессоров, и сестер… Глядишь, к вечеру в туалете курит. И давление, как у младенца.
Прохоров усмехнулся. Если бы бранью восстанавливалось здоровье, то здоровее его вряд ли найдешь человека. Сколько пара он выпустил на одних селекторных совещаниях, когда начинал жучить службы за какой-нибудь прокол или упущение. На железной дороге любой пустяк, любая нерасторопность подобна снежному кому…
– А еще у нас лечилась артистка из кино. Та вообще, – не успокаивалась уборщица, – бывало, заведется, никого не забудет! – Уборщица достала из кармана связку ключей и принялась их перебирать. – Потом ее в нервный санаторий спровадили. Или для психов, не знаю…
– Кого? – рассеянно спросил Прохоров.
– Артистку. Разорялась больно… И в столовой, и в корпусе. Все ей не так…
Круглое лицо уборщицы хитро улыбалось, мол, она знает еще кое-что, да не все сразу.
– Интересно, а что вы про меня будете потом рассказывать? – серьезно проговорил Прохоров.
– Про вас?! Ничего не буду… Ничего в вас нет такого. Кроме внешней основательности.
Наивная тетка и не предполагала, как своей добросердечностью ранит Прохорова. Выискав в связке нужный ключ, она отворила дверь регистратуры и уволокла туда свое ведро. В это время появился Леонид, в куцей джинсовой куртке и мятых в гармошку лысых штанах. Бывший таксист, Леонид работал проводником пассажирского поезда, но проштрафился, был списан в резерв. Ходил по инстанциям, каялся, достучался до начальника дороги. Прохоров взял его к себе шофером. Так Леонид и осел в управлении, тайно надеясь вернуться к беспокойной, но весьма доходной проводниковской жизни. Прохоров не торопился списывать Леониду его грехи – парень оказался неплохим шофером…
– Запаздываешь, – пробурчал Прохоров.
Леонид что-то промямлил в ответ, уводя в сторону маленькие фисташковые глаза.
– Я тут стою, выслушиваю всякую чепуху, а он опаздывает, – Прохоров направился к выходу. Хоть ему и не впервой покидать санаторий без разрешения, но каждый раз он испытывал в душе смущение. – Где машина?
– Как всегда, у котельной, – шофер лизнул пухлые губы. Какая-то странность ощущалась в поведении обычно разбитного парня. Едва подумав об этом, Прохоров заторопился к машине.
Дорога, ведущая к котельной, выпячивала корявую спину, покрытую кусками ломаного асфальта вперемешку со склизлой от недавнего снега черной землей. А мокрые голые ветлы, переплетаясь, отгоняли и без того скудный сумрак, что падал с близкого сырого неба. Идти было не очень приятно, особенно в туфлях на гладкой кожаной подошве.
– Тебе хорошо в твоих кроссовках, – ворчал Прохоров, искоса поглядывая на озабоченный профиль шофера. Вновь шевельнулась мысль о том, что Леонид скрывает какие-то малоприятные вести.