Алешка отделался крепким нагоняем.
Через два месяца Евсей скончался от водянки. Перед смертью наказывал Алешке:
От смерти человеку, сынок, нигде не спрятаться. А хомяком жить в норе страшное дело. Иди, сынок, туда, куда народ идёт. Такой мой тебе завет!
ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
Дашка хозяйка аккуратная. По её умной намётке в самых удобных местах были сложены саманные курятники, закутки для телят и овечек, саж для свиней, крытый глухой сарай для коров.
Бабы Козюлиной балки в два дня обмазали Дашке и хату, и курятники, и закуточки. Не прошло и полгода, как у Дашки двор стал обжитым, уютным и чистым гнёздышком.
Но Дашка частенько, управившись со скотиной, сидела на скамеечке у двора пригорюнившись. Скучно было ей одной. Одно утешение Егорка.
Ой, сынуля, сынуля, безотцовщиной ты растёшь! тихо приговаривала Дарья, приглаживая Егоркины волосы.
Егорка недовольно хмурился. Он сам не знал почему, но с тех пор, как помнил себя, крестный был ему ближе родного отца, и ласковее, и улыбчивее.
А крестный папашка Алешка он же тоже отец! возражал Егор.
Отец, отец, соглашалась мать. Только крестный!
И глаза её загорались прежним, девичьим светом. И вспоминался Алешка дерзкий и ласковый, чужой и близкий.
Пока был жив Евсей, Алешка не заходил к Дарье как видно, стеснялся отца. Но после похорон его зачастил в маленький домик. Он садился у окна, закуривал и смотрел на Дарью грустными глазами.
Както Дарья сказала:
Теперя тебе, Алешка, обязательно жениться надо помехи нет, да и пора. А то до сей поры бобылём мотаешься.
Чего бобылём? А ты разве не думаешь мужем обзавестись? Не сладко в молодых годах кукушкой у речки куковать! Возьму вот перейду к тебе, и весь сказ.
Дашка ахнула:
Да ты не взбесился ли, в самом деде? Перейду! Да я тебя после этих слов и на порог не пущу. Ты што, у красных побывал, так и греха перестал бояться, што на родной невестке жениться захотел?
Дарья протестовала и возмущалась, а у самой сердце так и прыгало от радости.
Алешка обиделся:
Какая, к чертям, родня! Чья бы кричала, а твоя молчала. Не пустишь жалеть будешь. А роднято ты мне только по Егорке. В общем, родня среди дня, а ночью не попадайся.
Нет, Алеша, нельзя такое
Алексей швырнул окурок в печку и вышел, сердито хлопнув дверью. А Дарья подбежала к постели, тюнулась загоревшимся лицом в прохладную подушку и подумала:
«Значит, попрежнему любит. Большой грех на себя брала при живом муже, а теперя и помехи нету. Без венца по новому закону живут же люди».
В эту ночь она почти не спала. Как только сон тушил её сознание, начинала грезиться та далёкая ночь, ласковые Алешкины руки, жадные его губы. И она просыпалась.
А Алексей словно ненароком стал часто проходить мимо низкого плетня, косил глазами на Дашкин домик. Любовался розовыми калачиками и пестроцветной мальвой, что пышными кустами разрослась до самой крыши.
«Вот окаянная баба, и всето она успевает: и двор чисто вымести, и кизяки порезать, и цветочков насадить», думал Алексей.
И бывало, заметив на огороде сильную, статную Дашкину фигуру, вздыхал и отводил глаза.
По ночам долго ворочался он на своей жёсткой холостяцкой постели: стояла перед ним, как наяву, Дашка русоволосая, светлоглазая, озорная. А заснёт опять же она, Дашка, снится: ластится к нему. Проснется, руками вокруг шарит, глаз не открывает, боясь спугнуть счастливый сон: может, лежит она рядом с ним под ряднушкой, как тогда на амбарном крыльце, много лет назад.
Както в один из летних вечеров пошёл Алешка в Егорлыкскую низину камыша накосить. Слышит, сзади ктото топает, нагоняет. Оглянулся: Дашка с серпом бежит.
Ты што, оглох? Я ж тебя кличу, а ты как пень. Скоси и мне камыша, саман перекрыть!
И смеясь, озорно толкнула его в плечо. Алешка бросил в сердцах косу, засучил рукава, будто готовясь к драке. Дашка отскочила, сложила руки на груди и глядит на него русалочьими глазами, прямо в душу заглядывает.
Бить собираешься? Только за што, не пойму? Мужем бита не была, хоть ты побей.
Дашка гордо вскинула голову.
У Алешки руки опустились.
Вздохнула Дашка, повернулась и пошла, вертя в руках старенький выщербленный серп. Дошла до развилки, где узкая тропка разделялась на две: одна к мостку, другая в чащу сухих камЬшгей, через гать. Остановилась, присела на бревно у гати и позвала Алешку.
Он поднял косу на плечо и тяжёлой походкой, как бы нехотя, подошёл к ней.
Ну, што тебе?
Леша, у тебя ногти вострые? Никак, колючку загнала я в ногу.
Она приподняла подол, потёрла ногу ладонью.
Вот она, жёлтая колючка, вытащи, родной!
У Алешки отлегло от сердца. Он улыбнулся. Неторопливо положил косу на тропку, присел на корточки и стал вытаскивать колючку твёрдыми короткими ногтями. Вытащил и сжал до боли Дашкину ногу в своих железных ладонях. Она с тревогой оглянулась: не увидел бы кто. А сама, как кошка, вцепилась в волнистый, рыжеватый чуб Алешки, запрокинула ему голову и прижала к груди.
Ах, Алешка, Алешка, брось ногу, говорю, люди увидють!
Алешка сквозь зубы:
Нехай видють, один черт!
Но Дашка оттолкнула Алексея. Подняв серп, она торопливо вошла в высокие камыши. Алешка следом.