Да ты што, меня совсем в дурни записал? перебил его Евсей Иванович. На кой ляд мне свою голову класть? Ё седле не удержались, а на хвосте думаете повиснете?
Так ведь сам генерал приказал, пытался спорить Василий. Сам его превосходительство генерал Шкуро.
Плевал я на энту самую Шкуру! окончательно разъярился Евсей Иванович. Сам не пойду и тебе не велю! Оставайся дома! Авось Алешка выручит!
Так не могу я, ведь присягу давал
Василий, понурив голову, шагнул к дверям.
Ну иди, иди! закричал ему вслед Евсей Иванович. Снесут тебе башку красные, так я и слезинки не пролью
Сказал и будто накликал беду.
И двух часов не прошло, как доставили Василия домой, прошитого пулемётной очередью.
Забилась, закричала над убитым сыном мать. А Евсей Иванович глянул в восковое лицо сына и глухим голосом приказал невестке:
Дашка! Сбегай за своим отцом, позови его. Надо скорей. Ваську хоронить. Ворвутся красные
Поздно вечером Дашкин отец сбил из досок два гроба. Бабы не голосили, как положено, а только глотали слезы. Калитку во дворе держали на запоре и собак спустили с цепи.
Евсей притащил мешок земли и сунул в один гроб. В другой уложили обмытого и переодетого Василия.
Рано утром, когда станица встречала красноармейские части, из дома Колесниковых атамановы дружки и свояки вынесли два гроба. Их поставили на бричку и повезли на кладбище. А через некоторое время в станице стало известно, что вместе с сыном похоронили и атамана, скончавшегося от разрыва сердца. В церковь покойников не завозили На кладбище поп торопливо отслужил панихиду, но отказался ехать на поминки.
У атамановых ворот стояли соседки, косо поглядывали на возвращавшуюся с похорон семью Колесниковых.
Выходит, будто опоздали мы? спросила Гашка у атаманши. А ято думала, что вы покличите искупать покойников!
Степановна вздохнула и ничего не ответила. Губы её дрожали, глаза опухли от слез. Едва ли до неё доШли Гашкйны упрёки. А Гашка продолжала тараторить:
А Алешкато ваш чужих хоронил, а своих и не проводил.
Дашка дёрнула свекровь за полу и шёпотом спросила:
Мамаша, бабто позвать на поминки на завтра?
Какие тут поминки! Слыхала, што батюшка сказал? Она захлопнула калитку и задвинула засов.
Малашка Рыженкова, разводя руками, удивлялась:
Чудно както получилось: атаманто не болел, не хворал и вот на тебе не успел умереть, как его сразу же и закопали. И как это поп согласился отпевать его? Ведь при скоропостижной смерти, говорят, вскрытие должны делать. Почем знать, от чего он умер. Может, у него не разрыв сердца был, а от страха просто заснул он. Ведь, говорят, бывает такое?
А может, атаманский гроб и
вовсе пустой был? высказала предположение Гашка Ковалева.
Но на неё замахали руками.
С ума сошла, оглашенная! Где ж там пустой, когда четверо мужиков елееле его до телеги допёрли. Да и батюшка пустой гроб не стал бы отпевать.
Аа! отмахнулась Гашка. Што поп, што атаман одного поля ягодка! Мне работница попова говорила, што батюшка страшно испужался красных. Его вытащили из кладовки на похороны.
Тут разъярилась Воробьиха:
Ты, Гашка, подумала, што мелешь? Привыкла всех обсуждать. Ты погляди на себя.
А что мне на себя глядеть? Я сразу же пошла на площадь.
Зато твой муж
А твой! Все знают, прятался поза садами.
Прятался? взвизгнула Воробьиха.
И подпрыгнув, стянула с Гашки платок. Но Гашка так тряхнула Воробьиху, что та отлетела в сторону. Однако успела ухватиться за нитку янтарных бус на шее Гашки. Неровные шарики янтаря посыпались в грязь. Гашка дрогнула и заголосила:
Ой, бусинки мои, бусинки! Да они ж у меня лечебные, из самого Нового Афона.
Соседки прекратили смех и, как куры, рассыпались по дороге, выбирая из грязи янтарные зерна.
В это время атаман прятался в тайник. Он попрощался с родными, захватил оклунок с салом, хлеба, большой кувшин с водой и ползком через подпечье залез в нору.
В станице налаживалась новая жизнь. Вернувшийся по ранению Петро Шелухин по указанию уездного комитета партии организовал станичный ревком и партячейку.
Както вечером он забрёл к Заводновым и сообщил, что в боях потерял из виду Митрия.
Так что, может, ещё и вернётся ваш парень!
Но в то, что Митрий жив, верила, пожалуй, только одна мать.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Както утром над НовоТроицкой снова загудел набатный звон.
Опять зазвонили! Бандитов, што ли, гонят вылавливать? Аль по какому другому случаю? Ты не знаешь, по какому случаю тревога? высунув голову в калитку, кричал Илюха Бочарников соседу Рыженкову.
А откуда мне знать? Сорока на хвосте принесла, што ли? Звонят в большой колокол, значит, идти надо, а то ненароком в контрики попадёшь.
Это уж так! Как в Новгороде Великом теперя у нас Советская власть советоваться зовёт.
На митинг шли все: и старые, и молодые, и мужчины, и Женщины, и даже дети.
Женщинам дорогу, слышь, кум? толкнул Илюха соседа, нарочно шарахаясь от стайки женщин, шедших с Хамселовки.
Ата, а то как лее! При новой власти женщинам дорога, а мужчинам тротувар, созорничала одна из баб.
Ее подружки оглядели Бочарникова и Рыженкова, одетых в латаные штаны и рубахи, зафыркали: