Да поймите вы, тятя, навоевался я и нагляделся горестей по горло! Это не война, а настоящая бойня! И резко повернувшись к отцу, он сделал к нему шаг, вскинул руку, указывая на грудь, и вдруг спросил: Ну скажите мне, папаша, хто вы? Богач? Да? и горько усмехнувшись, продолжал: Вон хата покосилась, скоро на бок сядет. Две лошади, и то одна из них косандылая. И повышая голос, он почти закричал: Ну окажите мне, за кого мы воюем? За кого? Вот вы в своё время воевали, так говорили: «За веру, царя и отечество», а я за кого? Нет, отвоевался я! Нехай меня арестовывают, нехай казнят, а к шкуринцам я больше не вернусь! Что Шкуро, что Шкурников одинаково с людей шкуры дерут. Пахать да сеять надо, а вы гоните меня из дому!
Голос Мишки дрогнул, и он сел на покривившуюся лавку, спугнув усатого таракана. За окном ктото глухо кашлянул.
Не иначе как соседи сбежались послухать вашу брань! подала голос мать. Да будет вам, замолчите!
И то ли для того, чтобы больше убедить отца, а может, чтобы слышали соседи, Мишка закричал:
Вы сына родного в пекло гоните ради выдуманной казачьей славы, а вот атаман небось своего Алешку не гонит! Ранато у него давно уже зажила, а он чегото воевать не собирается!
Отец запальчиво перебил;
Ты мне атамановым сыном в рыло не суй! Нам с атамановыми сынами равняться «нечего.
Отец дрожащей рукой снял с гвоздя шапку и вышел на крыльцо. Под окном торчал Илюха Бочарников. Он усмехнулся:
Што! Аль сынка пора провожать, што на весь проулок гам подняли! Думаю, мож«ет, помощь нужна, вот и зашел
Старик взъерепенился:
Зашел! Знаем, как ты заходишь! Вынюхиваешь все, как сука бродячая! Пошел с моего подворья!
Поодворье! передразнил его Илюха, ударив носком сапога валявшуюся у завалинки дырявую цебарку, и вразвалку пошёл к калитке.
Старик Рябцев зло посмотрел ему вслед, почесал поясницу, поохал. Потом смягчился и заявил сыну:
Отсеемся за неделю. А ты собирайся понемногу. Да меньше на люди являйся. Вот только бы этот гад Бочарников не напакостил
Осень на Кубани всегда хороша. Теплые солнечные дни пахнут вянущей листвой, грибным запахом преющего сена. Зори туманны. Ночи прохладны.
И сейчас Мишка особенно чутко ощущал красоту осенней родной земли. Не в пример тем птицам, что вереницами одни днём, другие ночью летели на юг, он не хотел покидать станицу. Заканчивались пахота под зябь и сев озимых. С токов свозили жёлтые, очищенные от рубашек початки кукурузы, чёрные колючие бодылки подсолнухов для топлива. Бабы пробовали на вкус дозревающие сочные кочаны капусты. Определяли, можно ли уже рубить и солить её на зиму. Ошпаривали и замачивали объёмистые кадушки. Над станицей синели дымки тлеющих кизяков и разливался пряный запах подгоревшего арбузного мёда.
Рябцевы коекак закончили работу в поле и спешили выкопать и высушить мелковатую картошкуголышовку. Отец хмуро поглядывал на своего сына: боялся за него и дивился, что Мишка так спокойно чувствует себя.
В один из осенних дней Рябцевы работали допоздна, а собравшись дома вечером, долго убирали мешки с картошкой.
У соседей мерцали каганцыжировики. А Мишкин отец все ещё не хотел зажигать огня и не тороцил свою старуху собирать вечерять. Вошел Мишка, высек огонь кресалом, зажёг тряпичный фитилёк каганца и заглянул в печь, где перепаривался вкусный борщ, заправленный салом и чесноком.
Пока мать гремела в поставце ложками и чашками, отец снова намекнул сыну, что пора бы ему и в путь-дорогу.
Мишка молчал. Не было у него сил покинуть родную станицу, словно предстояло идти на смерть.
Арестовали Мишку в ту же ночь. А через трое суток сходом стариков присудили: двадцать пять плетей. Таков был приказ Деникина. Каждого седьмого дезертира из казаков пороть публично. Хоть Мишка был и не седьмой, но, поскольку был казаком бедным, попадал в седьмые.
На площадь перед станичным правлением сбежался народ.
Мишку Рябцева, Мишкутанцора пороть будут!
Невжели казака пороть будут? возмущались одни.
Другие ехидно усмехались:
Допрятался вояка! До кнута доплясался танцор! Што же вы думаете за дезертирство по голове теперь гладить будут?
С крыльца станичного правления Марченко хриплым голосом объявил приговор и для большей убедительности прочёл приказ Деникина
о борьбе с дезертирством.
Пороть Мишку вызвался Илюха Бочарников.
Предлагал я посуседски помощь старому козлу Рябцеву! хвалился Илюха. Так он меня же обругал. А Илюха обид не прощает!
Дежурный вывел Мишку из станичной каталажки. Толпа придвинулась ближе к месту наказания. Но старики, взявшись за руки, оттеснили любопытных.
Мишка, не глядя ни на кого, сбросил шапку наземь, молча снял штаны, торопливо спустил подштанники и животом лет на землю. Толпа замерла. Только покряхтывал отец Мишки, переступая с ноги на ногу, да всхлипывала Мишкина мать, не спуская с сына страдальческих глаз.
Илюха завёл руку с плетью за спину и нервно крутил рукоять. От выпитой «для храбрости» самогонки лицо его покраснело, глаза налились кровью. Он подёргивал плечами, пыхтел и шмыгал носом, пытаясь ухмыльнуться.
По когда Мишка лёг перед ним, Бочарников дёрнулся и на какойто миг отступил назад.