Армия, атакующая в ярости террасу под ураганным огнем артиллерии и пулеметов противника обратилась бы в груду тел. Исход был или в длительной инженерной атаке, или в молниеносном маневре. Но страна требовала уничтожить последних сейчас. Оставался маневр.
Дули северо-западные ветры. По донесениям агентуры, ветры угнали в море воду из залива, обнажив ложе на много верст. Ринуть множества в обход террасы по осушенным глубинам прямо на восточный низменный берег перешейка проволочить туда же артиллерию обрушиться паникой, огнем, ста тысячами топчущих ног на тылы хитрых, запрятавшихся в железо и камни
Надо спешить, пока ветер не переменился и вода не залила пространств, сказал командарм. Общее наступление назначаю в ночь на седьмое ноября. Остальные части армии одновременно атакуют террасу с фронта. Если так мы прорвем преграду с малой кровью.
Собрание молча обдумывало. Начдив Пензенской, тощий, впалогрудый, похожий на захолустного дьякона (он и был дьяконом до войны), заволновался и замигал.
План верный, товарищ командующий, что и говорить, а мои ребята хоть и через воду все равно перепрут. Только я, ведь, докладывал: разутые, раздетые все, как один. Железная после операции вся оделась они, изволите видеть, первые склады захватили! А за что мои страдали? Как?
Относительно обмундирования мне известно, сказал командарм, но нет нарядов из центра. И вообще у республики едва ли есть. За террасой все оденутся!
Он встал каменный, чужой мирным сумеркам избы.
Оперативных поправок нет?
Очевидно не было: все молчали. План был принят он висел над глухой сосредоточенностью полей. В них снилась невозможная горящая ночь.
В пасмури слышались, близились идущие шумы. Как в бреду, где-то в далеком кричали лошади и люди.
Командарм вышел на улицу.
В сумерках, жидко дрожавших от множества костров, шли горбатые от сумок, там и сям попыхивая огоньками цыгарок. Земля гудела от шагов, от гнета обозов; роптал и мычал невидимый скот. В избах набились вповалку, до смрада: в колеблющейся тусклости коптилок видно было, как валялись по лавкам, по полу, едва прикрытому соломой, стояли, сбиваясь головами, у коптилок, выворачивая белье и ища насекомых. Между изб пылали костры; и там сидели и лежали, варили хлебово в котелках, ели и тут же, в потемках, присаживались испражниться; и вдоль улиц еще и еще горели костры, галдели распертые живьем избы, и смрадный чад сапог, пота ног, желудочных газов полз из дверей. Это было становье орд, идущих завоевать прекрасные века.
Командарм подошел к костру. На колодах кругом сидели несколько; кто-то, сутулясь, мешал ложкой в котелке; обветренный и толстомордый парень, оголившийся до пояса, несмотря на мороз, озабоченно искал в лохмотьях вшей и бросал их в костер; и у костра лежал пожилой, в австрийской шинели и кепи, глядя на огонь из-под скорбных полузакрытых век; и лежали еще безликие. Сколько бездомных костров видели они в далеких затерянных скитаньях Из тьмы подошел командарм, на него взглянули мельком: велик мир, бесконечны дороги, много людей подходит к бездомным кострам
Полуголый рассказывал:
Есть там железная стена, поперек в море уперлась, называется терраса. Сторона за ней ярь-пески, туманны горы. Разведчики наши там были, так сказывают, лето круглый год, по два раза яровое сеют! И живут за ней эти самые елемент в енотовых шубах, которые бородки конусами: со всей России туда набежались. А богачества-а-а! Что было при старом режиме, так теперь все в одну кучу сволокли!
И опять они хозяева, сказал лежачий от костра.
Полуголый обозлился и хлестнул об землю лохмотьями.
Хозяева, в душу иху мать!..
Подожди, домой придешь, и ты хозяином будешь!
До-мо-ой!.. А ежели вот у этого,
парень ткнул пальцем в пожилого в кепи, и дома-то нет, кругом один тернаценал остался? Што?
Лежавший поднял на него мутные добрые глаза.
У бедних дому нема. Една семья, една хата интернационал.
Эх, друг! хлопнул его по спине парень и заржал. Все книжки читаешь, умна-ай!
Сутулый от котелка хихикнул.
А ты, Микешин, все больше насчет жратвы? Имнастерка-то где? Ох, и жрать здоровый, чисто бык!
Верно, что бык, отозвались лежавшие.
У нас у деревне у дяде бык был, такой же на жратву ядовитый, так уби-или!
Ха-ха-ха!..
Микешин тоже смеялся, открыв широкий крепкозубый рот.
Вот когда в Цаплеве стояли, сказал он, так кормили: пошенишный хлеб, аль сала, аль свинина, прямо задарма. Вот кормили! А теперь народу нагнали, братва все начисто пожрала. Вот мы этих енотовых пощупам, погоди, погуля-ам!..
Кто-то из лежавших изумленно и смутно грезил, корчась: в нагретой стуже:
Боже ж, какая есть сторона!..
А, може брешут, хмуро сказал другой; оба легли на локтях, стали глядеть на огонь задумчиво и неотрывно.
Сутулый исподлобья взглянул на командарма, греющего руки над костром, и спросил:
Вот вы, може, ученый человек будете, скажите: правда ли, если мы этих последних достанем, так там столько добра напасено, что, скажем, на весь бедный класс хватит? Или как?
Командарм улыбнулся каменной своей улыбкой и ничего не ответил.