Земли были бедны, как большинство таких же баронских владений. Взрослых трудоспособных крестьян, считая лет с двенадцати - четырнадцати меньше двухсот, а то и полторы сотни. Мало пахоты, нет дорог, вообще ни одной, нет моста через реку, только переправа из плота с большой палкой вместо весла. Нет садов, нет производства, кроме убогого кустарного, вроде плетения корзин.
Крестьянки рожали без устали кто по десять детей, кто и по двадцать, но не могли прокормить. Дети и взрослые умирали от голода и болезней, от эпидемий, несчастных случаев, пьянства, гибли от зубов волков и травились протухшей едой. Ну и военные конфликты. Нападение нордов с моря вообще были проклятьем. Причем крестьяне никогда не пытались сражаться, сразу бежали в леса заранее известными даже малым детям тропами. Наверное, по-своему они были правы. Единственные, кому в этой истории везло - были болотники. Враги не решались ступить в болота, считая, что там точно людей нет. Зато все остальные беды и напасти обнуляли гигантскую рождаемость, и население сотнями лет было примерно таким же.
Мы брели и брели, отец знал каждый холм и изгиб своей земли, иногда рассказывал истории, что-то показывал пальцем, но всё больше безмолвно смотрел на то или иное место, словно ему было что сказать, но не было смысла.
Тяжко вздохнув, он переключился на Снорре, вежливыми, но твердыми расспросами препарировал жизнь молодого норда, ни разу не позволив себе его обидеть или осудить, принимая все ужимки и болячки парня как должное.
Я слушал вполуха, всё чаще осматривал небольшие холмы и тесные низины, поросшие редким, но непролазным лесом. На каждом клочке земли росла яркая нахальная трава, цвели цветы. Мелькали изгибы ручьев. Под деревьями кустарники хаотично переплетались. Носились насекомые, за ними птицы с широко расставленными глазами. Всё шумело, колыхало, жужжало и стрекотало. Арморика полна жизни.
С небольшого подъема показался трактир. Мы спустились по узкой грязной тропе между холмов к «Пьяной цапле», к её непрезентабельной задней части, обогнули и оказались перед просевшими распахнутыми воротами, за которыми работник убирал конский навоз. Ну как убирал. Он брал крупные куски этого дела на совершенно грязную лопату и, далеко размахнувшись, закидывал подальше в кусты. Увидев нас, он широко раскрыл рот и прямо в таком состоянии, не закрывая пасть и с грязной лопатой в руках, побежал куда-то вглубь хозяйства. Послышались звуки опрокинутых предметов и многословная ругань.
Отец чертыхнулся, спешился, ловко спрыгнув с коня, подвел к воротам и прицепил поводья к одному из многочисленных крюков. Мы со Снорре последовали его примеру, хотя и не так шустро, поэтому пришлось догонять.
Помещение корчмы трудно назвать «залой». Здание вообще напоминало огромное жилище психически больного крестьянина. Всё грязное, низкое, пол скользкий, внутри полутьма, темные от времени столы и стулья. Холодно, сыро и неуютно. Отец ориентировался по памяти, из середины помещения в своей громогласной манере поприветствовал корчмаря.
- Августин! Мы присядем, где всегда. Прикажи позаботиться о наших лошадях.
Появился этот самый Августин, у которого даже была собственная фамилия - Малье. Высокий, сутулый, с шишковатым черепом, с залысиной, брюнет, и острым, как у птицы носом. Что-то в его внешности сходу отталкивало. Может быть, неискренняя улыбка вместе с какими-то мертвецкими глазами. Он лебезил перед бароном и поглядывал то на меня, то на Снорре, одновременно пытаясь выведать, куда мы едем. И пока мы с нордом молчали как пни, отец сделал широкий жест, сказал что-то неопределенное про Аббатство Гвеноле и просил поторопить обед.
Трактирщик растворился в полутьме. Спустя несколько минут худой мальчишка с заячьей губой стал подавать горячее мясо, кислое вино и козий сыр.
Я ел и пытался вспомнить, что знаю про аббатство и как это вяжется с осмотром земель, одновременно завидуя Снорре, которому было откровенно наплевать куда скакать, лишь бы там кормили. Аппетит у него был, конечно, как у дракона.
* * *
Привстав на стременах,
я увидел море. Увидел, услышал и почувствовал, как можно ощутить близость колоссального живого существа. Море.
Я ошибался насчет аббатства. Откушав и не заплатив за обед, безмолвно следуя за Айоном, мы покинули заведение, двигаясь по тракту в сторону запада, но за первым же поворотом нырнули в заросли, спешились и побрели одному барону ведомой тропой. Ни в какое аббатство мы не поехали. Снова верхом, а ехать получалось плохо, продираясь сквозь кусты, непонятно как оказались в деревне Дуболесы. Отец отвел в сторону и подробно расспросил какого-то старика с длинной белой бородой, вероятно местного старейшину. Покончив с этим, мы забрались, как мне кажется, в самое темное непролазное сердце Дуболесья, где нас пару раз чуть не укусили змеи. Не знаю, что мы там искали, но после долгого дня скитаний оказались недалеко от моря, на холме возле реки Одд.
Одд повел нас вдоль своих медленных берегов, разливов и небольших заболоченных участков, где зеленая трава блистала от солнечных лучей. Едва заметной тропой продвигались к морю. Хотя оно и исчезло из вида, его звук и запах постепенно усиливался. Взяли сильно левее. Солнце катилось от зенита к горизонту, мы дошли до берега. Обрыв высотой шагов пятьдесят. Волны уверенно били в камни. Как солдаты, раз за разом штурмующие сушу, они не знали усталости и не считали потерь. Шу-у-у-у-у-у. Ту-бум. Ш-ш-ш-ш-ш-ш. Шумят обточенные бесконечным движением камушки.