Шумно мы повеселились вчера, нервно говорил Кучиминьский, это правда!
Ему принесли большую кружку пива. С жадностью он набросился на нее и отставил, лишь осушив наполовину.
Сейчас тебе станет лучше, заметил добродушно Залуцкий. Кто вчера отвез Пупса домой?..
Мне кажется, Дрозд.
Не работал?
Где там, воскликнул Кучиминьский. Около часа выбрался из постели. Целый день читал газеты. Не терплю делать это в постели. Бумага, полотно, шелест. Сухие такие. Выбрасываю, выбрасываю, вокруг уже гора. Ужасная картина. И вся эта демагогия. Стыдобища. Вы знаете, я чувствую отвращение к прессе. Боюсь, должен знать факты, факты, факты, мир полон фактов. Момент, была мысль Ага! Действительности нет, засыпана фактами, фактами, рассыпчатыми, разорванными событиями Официант, еще пива!
Время пронесется по фактам, утрамбует их, свяжет в одно целое, и вот, пожалуйста, действительность слой на слое, действительность дней, лет, эпох, прокомментировал Мушкат. Действительность безотлагательная, пойманная объективом, должна быть всегда подвижной.
Кучиминьский посмотрел
на него с неприязнью.
Я читал твой последний фельетон.
Тебе не понравился?
Что это за представление? Я взбешен! Такой была редакционная установка? Ты же не можешь почувствовать сути. Я не за Ладу-Черского, но в его повести есть нотка оптимизма, а у тебя сплошной пессимизм.
Грустная книжка. Я не люблю таких, заметил Залуцкий.
А это сравнение с Золя. Раскраиваешь волос на четыре части и не видишь, что там наличествует еще один вектор, глубоко спрятанный, едва обозначенный. Сам автор, вероятно, не знает о нем, но ты-то обязан. Вот это критики, черт возьми! Одни в рамках догм, завернутые в тоги и в шорах, ни вправо, ни влево, любезно раздают степени, сверяясь со старьем. Не подходит, разрывают одеяние. Другие, как Монек, усиленно шарят по вертепам, собирая ярлыки, словно цветы для веночка. О, нашел сюрреализм, примеряет. О, сорвал иррационализм, подходит ли? Здесь нашел галстук Георге, там пуговицу от штанов Шолохова, здесь носок Гамсуна, там кальсоны Пруста. И вот уже Кучиминьский одет. Еще приколоть перо, вырванное из левого крыла экспрессионистов, и прекрасно, как нельзя лучше. Скачут довольные, ведь тип готов. Уже сейчас известно, что позже он никакой силой не избавится от тех кальсон, перьев, веночков и носков. Приклеили, черт возьми!
Я никак не могу понять, о чем ты говоришь, спокойно сказал Мушкат.
О Ладе-Черском.
Ты считаешь, что книга «Закрытая улица» не похожа на его прежние произведения?
Разумеется.
Значит, ты невнимательно читал мою статью.
Более чем внимательно. Ты написал одни глупости, потому что у тебя все разложено по полочкам. Получаешь на рецензию книгу Лады. Ага, где он тут у меня, какой на нем ярлык. Что за свинство.
Значит, по-твоему, я недостаточно похвалил его книгу?
Я считаю, что речь в статье вовсе не о ней.
С этим я не соглашусь, после минутного колебания ответил Мушкат.
Ты написал об авторе, изобразив его таким, каков он в твоем воображении, а паршивая улица имеет отношение к его образу, как пес к вязанке сена.
Давай начистоту, книга тебе нравится?
И да, и нет, но она нетрадиционная для Лады, во всяком случае, новая, захватывающая. Как рубеж. После юбилея! Ты что, не понимаешь этого?
Возможно, ты прав. Вообще-то я упомянул об этом, но если говорить правду, то книга написана небрежно. Композиция перегружена, некоторые фрагменты разрослись так, что в их тени не видна суть, сплошные неологизмы. Например, этот визит на крахмальный завод.
Кучиминьский замахал руками.
Приятель! Я не защищаю Ладу, а нападаю на тебя!
Разговор прервался с появлением Стронковского. Самый молодой в их компании, совсем недавно праздновали его совершеннолетие, он был любимцем всех без исключения. Необыкновенное обаяние и почти детская красота способствовали этому наравне с большим поэтическим талантом. После вчерашней вечеринки он выглядел жалко: оказалось, что совсем не ложился спать, а писал.
Я сочинил очень хорошую вещь, знаю, что хорошая, потому что не мог сдержать слез. Дайте мне пива, а то умру.
А, может, вермут? спросил Залуцкий.
Не знаю.
Стихи? заинтересовался Мушкат.
Да, чудесные. Из-за слез не видел клавиатуры. Вскакиваю за платком, и пока добираюсь до шкафа, рождается новая рифма, яркий образ. Ура, открытие! А в голове карусель. Но почему у вас такие хмурые лица?
Еще не пили, прокомментировал Кучиминьский. У тебя они с собой?
Да, он полез в карман.
Нет-нет! Позднее. Сейчас не стоит.
Ты прав, согласился Мушкат. Пусть подадут вначале ужин.
Когда Залуцкий делал заказ официанту, Стронковский вполголоса читал:
«и псалм медным шелестом шептали листья пальм» Я нисколько не работал над этим, само изливалось, плакало из меня. Слова, как слезы Какая гадость этот вермут, и как он воняет, черт возьми! Смотрите, идет Дрозд и ведет Трех Свинок. Что за идея?!
В конце концов, они не помешают, заметил Залуцкий.
Нет, их нужно сплавить, иначе они испортят нам весь вечер, скривился Кучиминьский.
Целый курятник, проворчал Мушкат.