И сердце, как бы тронутое той немой жалобой, вдруг сорвалось и забилось в бешеном бессознательном темпе. Казалось, оно бросается во все стороны, мчится в бессильном зловещем галопе, булькает, как бы давясь паническими глотками крови
Умираю, захрипело в горле.
В тот же миг в правой руке выше локтя она ощутила острую боль укол камфары. Открытые глаза различали только контуры самых близких предметов, но на коже предплечья она отчетливо чувствовала боль от синяка, растираемого горячей ладонью. Спасительная камфара впитывалась в кровь, бежала с ней к сердцу. В ноздри ударил освежающий запах эфира.
Дышите глубже, глубже, услышала она нетерпеливый голос.
Но она не могла. При каждом хотя бы немного более глубоком вдохе горло сжималось и приходила уверенность, что больше уже не раскроется, что больше не пропустит в легкие ни малейшего глотка воздуха. Рот был полон холодной слюны, но она не отважилась бы проглотить ее, потому что одно движение гортани равносильно было удушью. Слюна начала стекать по губам. Это, должно быть, выглядело омерзительно. Она вытянула руку за платочком, но не смогла найти его на обычном
месте. С усилием она поднесла ко рту угол одеяла и промокнула им слюну, чувствуя на губах прикосновение холодной простыни.
Руки над головой! сурово приказал Владек.
Минуту спустя она снова почувствовала запах эфира и новый укол, на этот раз выше правого колена. Молниеносно пронеслась мысль, что она лежит раскрытая. Да, она должна быть раскрытая, потому что на груди почувствовала холодное, приятно холодное прикосновение мокрого компресса, а затем ладонь на сгибе кисти.
«Как он это быстро делает, подумала она, а ведь у него только одна рука».
И это ее вдруг успокоило. Она подняла на него глаза и встретила печальный неподвижный взгляд. Этот взгляд черных затуманенных глаз был для нее неожиданностью, открытием. И она почему-то улыбнулась, а глаза ее наполнились слезами.
Сердце замедляло свой панический бег, оно билось еще очень быстро, но уже ровно и уверенно.
Прошу вас ничего не говорить, жестко сказал Владек, и только в тот момент она уяснила, что хотела сказать ему что-то хорошее, теплое и сердечное.
Его приказ задержал слова, но не помешал мыслям. Ведь он спас ее, этот парень, которого она не уважала, так часто унижала, к которому всегда относилась с неприязнью и с определенной степенью презрения. И нужно было наступить такой минуте, чтобы открыть в нем что-то совершенно неожиданное, какую-то мистико-материалистическую философию, что-то соединяющее в себе деизм Тиндаля и Лессинга с мироощущением Шопенгауэра и с пантеизмом Джордано Бруно, Гегеля или Спинозы. Пани Гражина знала эти взгляды и порицала, как не соответствующие ни науке, ни костелу, однако их эклектическая связь носила у Владека тот же энтузиазм или экзальтацию, что и у Бруно, сумасшедшего доминиканца, сожженного на костре, которого пани Гражина считала еретиком, опасным, но, конечно, не настолько, чтобы жечь его на костре. Он вызывал у нее определенную симпатию. Владек, может быть, не обладал этим огнем, но у него было что-то более неожиданное: чувства. Она это точно знала. Человек, которого она считала неспособным на какие-либо чувства Так что же значит, его скептицизм, цинизм и неприятный моральный нигилизм?
По правде говоря, она не много знала о нем. Их редкие беседы ограничивались неприятными стычками по инициативе Владека, иногда неприличными и неуместными. О его личной жизни до нее доходили сведения очень редко: сдал экзамены, получил диплом, открыл собственный кабинет, поселился с какой-то разведенной. И это все. Еще слышала, что дела у него идут неважно, что зарабатывает немного. С ее детьми он не поддерживал почти никаких отношений. Он никогда не упускал возможности посмеяться над Вандой или Якубом. Как-то сказал о Ванде:
Она переживает в своих статьях эротические волнения всего человечества.
И добавил к этому еще что-то двусмысленное, чего пани Гражина не хотела помнить и не помнила. О Кубе он говорил:
Если бы между едой и сном он нашел время на мышление, то думал бы, что съесть и когда поспать.
Пани Гражина никогда не задумывалась, насколько справедливы злобные высказывания Владека о ее детях. Она просто игнорировала мнение Владека, отбрасывала его априори. Слушая Владека, она более чем когда-нибудь подчинялась навыку председательствующей, которая может в любой момент нежелательного оратора лишить права голоса или же настоять, чтобы его речь вычеркнули из протокола.
Однако сейчас она почувствовала потребность найти в ком-то отзвук осуждения их черствости и эгоизма.
Ты уже устал, Владек, откликнулась она, а я настолько лучше себя чувствую, что не хотела бы тебя задерживать.
Вы не беспокойтесь. Это моя профессия, и я попрошу за это заплатить, ответил он резко.
Не об этом речь Видишь ли, Владек, у тебя талант ставить каждый вопрос в обидной и неприятной манере. Я хотела выразить тебе благодарность
Я думаю, что все трудности в поисках формы благодарности перестали существовать со времени, когда финикийцы придумали деньги.
Пани Гражина, притворно улыбаясь, сказала: