И страшно стало Артемке от пыли в безветрие, от криков и беготни. Он подошел к деду и ухватился за его домотканую штанину.
Деда, а куда мы?
Война, Артемка. Пусти штанину.
А чего это война? допытывался он, семеня за дедом по пятам.
Эго когда люди один другого убивают и жрать нечего. Не лазь под ногами.
А чего убивают?
Швыть на воз! осерчал лед и ругнулся куда-то в сторону станции.
Непонятно говорил сегодня дед. И все какие-то непонятные. Война, немцы Чего война? Что за немцы такие страшные?
С грехом пополам уложились. Мать сунула Артемке в руку сорочку, он натянул на себя и перестал сверкать голым пузом. Взобрался на воз, умостился на мягком оклунке рядом с Анюткой. Хромой дядька сел впереди, за вожжи. Захар Довбня
уже отъехал, и тетка Полина кричала:
Поспешай!
Ну, с богом! сказал дед Антип. Пора. Бачь, люди уже на шляху.
Батя, заговорил дядька Тимофей, может, поедем? Пропадешь ведь.
Голос дядьки мягкий, просящий. Щеки его дергались, и весь он как-то кривился, часто и с трудом глотая воздух.
Не-не, сын. Решено. Дед Антип повел рукой, подтверждая свое решение.
Ну, батя К деду подошла мать Артемки со слезами на глазах. Ну, чего тебе тут?
Она не выдержала и разрыдалась, уткнувшись в дедово плечо.
Не береди, Ксюш. Не замай, пробормотал дед и погладил ее по плечу.
Не валяй дурака, батя, поехали! уже твердым голосом сказал дядька Тимофей.
Дед Антип зашевелил носом, засопел громко и крикнул, притопывая ногой:
Сказано, не поеду с дома свово! Вбито! Моя земля тут зачался и кончусь тут! Все!
Дед Антип раскраснелся, сдвинул к переносице черные мохнатые брови и глядел сердито. В эту весну деду стукнуло шестьдесят девять годков. Бился дед за царя в двух войнах, бился за Советскую власть в одной войне и вернулся к родной земле белорусской. «Кровя родная к себе тянет, говорит обычно дед. Много хоромов понастроено, а свой дом лучше всех». Трое сыновей было у деда и одна дочка. Двое полегли в гражданскую: один в степях донецких, второй за Уралом, в боях с Колчаком, третий, Тимофей Антипович, учитель школьный, сидит сейчас на возу, держит вожжи. Дочка самая младшая, запоздалое дите, Артемкина мать. Внук Артемка у деда да внучка Анютка вот и все, кто остался от дедова семейства. Бабка Акулина последние годы болела нутром, так и слегла, не дождавшись внуков, в тридцать шестом отнесли на кладбище.
Дед Антип еще своими зубами колет орехи, плечи у него широкие, но костлявые, задубелые руки с длинными потресканными пальцами рвут веревку с карандаш толщиной, как соломину. Может, оттого и крепкий дед, что худой? Борода у него редкая, торчит, как трава после покоса, из ноздрей выпирают пучки черных волос, да таких, что впору вязать силки для птиц. Походка у деда твердая и размашистая, не уступишь дорогу сшибет плечом.
Не волнуйтесь, продолжал дед спокойнее. Бог даст сбачимся. Долго ему тут не засидеться, проклятому. Малых доглядайте, а я сдюжу. Не бойся ворога, когда наступает, тогда он сытый, волчара, не тронет, бойся, когда побегить. Ну, с богом!
Дед подошел к возу, чмокнул в лоб Анютку, кольнул бородой Артемку, обнял всех по очереди. Тимофей крутнул в воздухе вожжой, цокнул языком, и воз тронулся. Пригнув рога от натянутой веревки, замычав надсадно, следом двинулась корова Зорька. А дед Антип с вислоухим Валетом остался стоять у раскрытых ворот.
Пыль над шляхом поднималась густая и горячая, долго висела в воздухе неподвижно, заслоняя солнце туманной пеленой. Страшная, слепящая пыль безветрия.
За деревней, на спуске с Лысого холма, Тимофей догнал Лазаря, недотепу-мужика, двоюродного брата Артемкиного отца, и Захара. Захарова жена Полина и Прося родные сестры из семьи Трусевичей, липовские, в Метелице часто бегали друг к дружке, но мужики их особого родства не вели, Тимофей учитель, человек грамотный, а главное, непьющий, Захар же мужик жуликоватый и пропойца несусветный. Какое тут родство? Жили они на разных концах деревни: Тимофей в новой хате подле школы, Захар рядом с Корташовыми. Зато Артемку с Захаровым сыном Максимкой, соседом-одногодком, водой не разольешь.
Артемка заметил на возу Максимку, ощерился, показав молочные, гиблые, как говорил дед Антип, зубы, замахал рукой и крикнул:
Максимка!
Рыжий Максимка крутнул головой и отозвался:
Артемка!
На этом их разговор закончился. Оба уселись поудобней на своих возах, оглядываясь по сторонам. На выгоне пыли не было, сколько видит глаз, стлалась желто-зеленая, иссушенная зноем трава. Вдали темнел лес, куда и торопились сельчане.
Анютка как разревелась при отъезде, так и всхлипывала до сих пор.
Чего хныкаешь? Артемка толкнул ее локтем. Рева лупатая!
Деда жалко, пискнула Анютка и размазала грязь по щекам.
Га! Дед знаешь какой сильный! Он им всыпет!
Всыпет? Она перестала плакать.
А то не? И батя всыпет!
А где твой папка?
На хронте! важно ответил Артемка.
Подошел председатель колхоза Маковский и положил руку на ребрину воза рядом с рукой Розалии Семеновны. Она отдернула руку, но Маковский улыбнулся и накрыл тонкие длинные пальцы своей объемистой ладонью, спрятав от посторонних глаз срезанный наполовину уродливый палец Розалии Семеновны. Мизинца она лишилась уже здесь, в Метелице: прошлой осенью шинковала капусту и ненароком напоролась на косой нож шинковки. С тех пор и стыдилась своего мизинца. Вообще чудная Розалия Семеновна, не похожа на деревенских баб. Приехала в Метелицу: ногти накрашены, косы обрезаны, юбка в обтяжку сразу не понравилась сельчанам. «Фуфыра городская», прозвали ее поначалу и воротили носы в знак неуважения. Розалия Семеновна была тихая, застенчивая, глядела на всех большими черными глазами и на откровенную неприязнь метелицких баб отвечала кроткой улыбкой. Вскоре ее прозвали «блаженной» и стали относиться мягче, а когда узнали, что она сирота, и вовсе оттаяли бабьи сердца. Первая с ней подружилась Любка Павленко, дети гужом ходили за своей Розалией Семеновной, и сельчане незаметно для себя полюбили молодую учительницу, хотя она и не думала подделываться под деревенские вкусы ходила все в той же юбке в обтяжку и красила ногти. Бабы метелицкие полюбили! О мужиках и говорить не приходится, даже у самого председателя Маковского от нее, как говорил дед Антип, «голова ходуном».