На перроне среди пассажиров мы старались разыскать третьего студента, который должен проходить практику вместе с нами, Гринина. Но не нашли. Возможно, он еще не выехал из Москвы. Возможно, первым сошел с поезда и был уже далеко от станции. А может быть, заболел. Мало ли что может случиться с человеком.
Всю дорогу мы ехали под дождем, и сейчас небо по-прежнему было обложено темными тучами. Дождь, как видно, зарядил надолго.
Захаров поднял воротник пальто, я поднял воротник плаща, с наших кепок стекали дождевые капли.
Мы пошли к неказистому деревянному домику станции. В правом угловом окне по-домашнему горел оранжевый свет, точно такой, как у нас дома, и я подумал о том, где мы будем сегодня ночевать.
Вокруг домика росли высокие березы. Было слышно, как дождевые капли ударяют по листьям. Слева от станции, в канаве, заросшей густой травой, паслась белая в черных пятнах корова, возле нее стоял босой мальчик лет шести в большой железнодорожной фуражке с красным верхом.
Мне было жаль этого мальчишку, потому что он стоял под дождем, под холодным дождем и мог заболеть. Он почти ничем не был защищен. Темный взмокший мешок, прикрывавший его плечи, конечно, не грел и был, по сути дела, холодным компрессом.
Сейчас же иди под крышу! крикнул я строго. Никуда твоя корова не сбежит.
Он ответил тоненьким слезливым голоском:
Папка будет бить.
По голосу мне показалось, что мальчик уже простужен.
У дверей станции Захаров вдруг остановился и тревожно посмотрел на освещенное оранжевым светом окно. Я тоже посмотрел туда. Окно как окно, ничего особенного. Но под окном в траве лежал мужчина лицом вверх. Рядом на коленях стояла женщина и тормошила его за плечи.
Подойдем ближе, сказал Захаров.
Мы вошли в палисадник. Здесь росли высокая трава и мокрые желтые цветы. Ветер шевелил ветви берез, и на нас полетели крупные капли; мы словно попали под холодный душ. Глядя на мужчину и женщину, я не думал, что с этих минут и начнется наша практика, и совсем не по программе.
Муж? спросил Захаров.
Пьяница он горький.
Живой?
Я не ожидал такого вопроса.
Разве не видите? спокойно ответила женщина.
Сейчас посмотрим, сказал Захаров и взял руку мужчины.
На мужчине были кирзовые сапоги с блестящими подковками.
Я осторожно опустил чемодан в траву и взял другую руку мужчины. То ли есть пульс, то ли нет. Не поймешь. Но рука теплая. Попробовал лоб тоже теплый. Посмотрел на Захарова:
Ну что?
Пульс как будто есть, но очень слабый. Морщинки на лбу Захарова собрались гармошкой. Он подумал с минуту, потом сказал: Ввести бы ему кофеина, нашатыря дать понюхать, а то и внутрь.
Нашатырь нюхать? Женщина засмеялась.
Я не понял, почему она смеется.
Живете далеко? спросил Захаров.
Женщина показала рукой на освещенное окно.
Отсюда, из палисадника, хорошо был виден оранжевый абажур с красивыми кисточками, темный старинный гардероб с зеркалом.
Эх, нашатыря бы ему! сказал Захаров. У вас должен быть нашатырь, если он часто пьет.
Некогда в аптеку сбегать. Да он и не помогает. «Скорая» раз приезжала, давали нюхать и в горло хотели влить. Не помогает!
Чем же вы его в чувство приводите?
Проспится и песни начинает петь.
Эх, нашатыря бы! проговорил Захаров. Не верю, что он не помогает.
Не поможет, произнес за березами зычный голос.
Мы услышали приближающиеся шаги. Вскоре показался милиционер. На боку висела кобура с пистолетом. Милиционеру было лет сорок. Меня поразили его усталые глаза.
Это вы сказали «не поможет»? спросил Захаров.
Так точно, я.
Почему не поможет? спросил Захаров и посмотрел на меня.
Действительно, сказал я. Почему вы так говорите, товарищ милиционер?
авторучку.
Кто со мной? спросил Золотов, вставая.
Захаров и Гринин подошли к нему.
Уходя, Захаров бросил мне взгляд, словно говоря: «Ничего, ничего! Главное не теряться. Все начинается не так уж плохо».
Мне было немного грустно оставаться одному, без Захарова, к которому я успел привыкнуть. Я сидел на кушетке и смотрел на длинный маятник часов, когда резко зазвонил телефон. Чуднов взял трубку и минуты две слушал. Потом положил трубку на рычажок и сказал мне, что его вызывают в горсовет.
Проведите сегодня денек с товарищами. А хотите, познакомьтесь с терапевтическим отделением без меня.
Он говорил так, будто провинился передо мной и теперь извиняется. Мне стало неловко. Я сказал, что лучше пойду к товарищам. Он кивнул, и я выскользнул из приемного покоя.
Гринин и Захаров стояли возле окна в коридоре хирургического отделения и, видимо, кого-то ждали. Вскоре пришел Золотов. Он был чем-то расстроен, но, заметив меня, оживился.
А вы почему здесь? обратился он ко мне. Сбежали из терапии? Он был и удивлен и обрадован. Ему явно хотелось, чтобы я сбежал.
Я объяснил ему. И он, кажется, остался не совсем доволен.
Ну, пошли, сказал он, глянув на ручные часы.
Мы пошли по коридору.
Весь первый этаж мой. Вверху все прочие.
Подошли к белым дверям. Золотов распахнул их, посмотрел на Гринина и сказал:
Ваша палата. Девять коек.
Гринин благодарно улыбнулся.