ВИКТОР АЛЕКСАНДРОВ ТИМУР СЫН ФРУНЗЕ Повесть
*© Воениздат, 1979
ПРОЛОГ
Очнувшись от наркоза, он сразу ощутил перемену в обстановке и обращении к себе: небольшая палата, еще накануне с утра до позднего вечера осаждаемая друзьями и близкими ему людьми, теперь сиротливо пустовала, а белые тени врачей и сестер перемещались беззвучно, словно призраки.
Это раздражало.
Хотел было запротестовать, даже приказать впустить к себе всех, кто конечно же! где-то там, внизу, в приемной, терпеливо ожидал профессорской милости, но его упредили, твердо и неумолимо:
Нельзя Сегодня нельзя.
«Впрочем, пусть будет так Все равно Соня с детьми далеко», подумал он.
После операции мучительные боли в желудке, терзавшие его несколько последних лет, не только не утихли, а, наоборот, разлились по всему внешне крепкому, добротно скроенному природой телу. Он лежал с открытыми глазами и молча страдал. Он научился молча переносить страдания давно и в камере обреченных, куда его дважды бросали по мрачному велению смертных приговоров, и на царской каторге, и в боевом седле, после того-как его не раз настигали неприятельские пули.
Ранние сумерки московской осени вливались в больничную палату, приглушая ослепительную белизну стен, примятой подушки и непривычную бледность лица больного. Глаза его, обычно светло-голубые, сейчас были Темными, почти такими же, как проглядывавшие в верхних оконных рамах квадраты вечернего неба.
Дверь бесшумно
отворилась, и в палату вошел озабоченный профессор. Тихо спросил:
Михаил Васильевич, вы спите?
Нет, коротко ответил больной.
Как себя чувствуете?
Лучше
Профессор с сомнением пробормотал: «Так, так», легко коснулся сухой ладонью горячего лба, потом нащупал пульс.
Ко мне кто приходил?
Профессор промолчал, словно не расслышал невнятного голоса больного. Но тот настойчивее и тверже переспросил:
Ко мне приходили?
Приходили, Михаил Васильевич Однако, прошу вас, не напрягайтесь, нам лучше сейчас помолчать. Профессор заботливо и осторожно, как опытная сиделка, поправил подушку.
Кто?
Снова затяжная пауза. Но профессор не выдержал прямого и требовательного взгляда глубоко запавших глаз.
Сталин и Микоян.
Так где же они?
Я их не пустил Нельзя, Губы больного плотно сжались, уйдя под навес широких русых усов. Профессор поспешил добавить: Но Сталин оставил записочку И сунул руку в карман халата.
Больной шевельнул бровями, как бы раздумывая о чем-то, потом едва слышно промолвил:
Прочтите.
В палате совсем стемнело, и профессор подошел к небольшому столику, засветил ночник. Скосив глаза, больной увидел в пучке мягкого света, падавшего из-под зеленого колпака, жилистые кисти рук и листок примятой бумаги.
«Дружок! негромко произнес профессор и, машинально пробегая взглядом последующие строки, невольно улыбнулся. Был сегодня в пять часов вечера у товарища Розанова (я и Микоян). Хотел к тебе зайти не пустил, язва. Мы вынуждены были покориться силе. Не скучай, голубчик мой. Привет. Мы еще придем, мы еще придем Коба» .
В палате наступила минутная тишина. Больной молчал. По коридору кто-то быстро и неосторожно протопал, донеслись чьи-то неясные голоса. Профессор, прислушиваясь, нахмурился. И вдруг неожиданный вопрос:
Ворошилов не приходил?
Ворошилов? Его сейчас нет в Москве. Он в Крыму.
Да, да Совсем забыл И, подумав о Крыме, остро ощутил бессилие. Тревожное чувство вязко сжало сердце: «Как там Соня с детьми? Она ведь у меня вовсе хворая, а тут я со своей болячкой»
Тяжело вздохнув, он прикрыл потемневшие веки. Профессор погасил свет и, стараясь не шуметь, вышел.
Но Фрунзе не уснул. Он даже не задремал. Просто не о чем было уже говорить и так ясно. Все восстало против него минувшая бессонная ночь после операции, и разрывающая все тело боль, и поразительно отчетливая, обострившаяся память. А если п хотелось говорить, то не с профессором, а с самыми близкими людьми.
Мать жена дети братсестры
В далеком Пипшеке жила старенькая женщина, перед которой он всегда чувствовал себя провинившимся: это состояние сохранялось с малолетства, когда он изрядно проказил, а потом навсегда ушел из дому стал, по гласному определению властей, «государственным преступником».
«Родная ты моя мама, заговорил он мысленно прежним, чистым и мягким, голосом. Полжизни своей тебя не видел, все недосуг было. Лишь в туркестанскую боевую страду свиделись» Представил морщинистое, посуровевшее с годами лицо матери и услышал почти незнакомый, приглушенный временем голос: «А ты у меня, сын, орлом стал».
Тогда порадовался материнской гордости; теперь же горестно усмехнулся: «Орлом!.. Эх, мама-матушка, не знаешь ты, что' твой орел не то что взлететь шевельнуть крылом не может; да и орлица совсем сдала, страшно подумать»
По настоянию врачей уезжая из Крыма в Москву, чтобы лечь в Кремлевскую больницу, он успокаивал всполошившуюся жену:
Бее будет хорошо, однако тебе надо остаться здесь.
Я поеду с тобой.
Нет, Соня, ты будешь до зимы в Крыму. Сейчас в Москве слякотно для твоих легких сырость гибельна. Будь умницей, поправляйся. Береги себя и детей, а за меня не волнуйся: тут он пощекотал ногтем металлическую пряжку ремня, сущий пустячок.