Неправда!
Полковник шумно отодвигает от себя какие-то сумки и встает:
Я здесь старший чином. Прекратите спор.
Молоденькие прапорщики встают и вопросительно смотрят на полковника.
3. Пятый сам по себе.
Теперь он снова умолкает. Но глаза, не мигая, глядят на полковника, и тот с излишней деловитостью берется за карту, вертит ее и разглядывает неправильные прихотливые узоры путей.
После короткого молчания, нарушаемого гуденьем раскаленной печки, вошедший произносит:
Снег глубок. Нам нужно бы выйти на наезженную дорогу... Нам нужно бы попытаться пройти через село... Я знаю, здесь есть небольшое. Иннокентьевское.
Хорунжий сплевывает и одобрительно кивает головой:
Я с этим согласен... Я об этом только что толковал полковнику.
Я полагаю, начинает полковник, багровея и сердито поглядывая на хорунжего. Я полагаю...
Виноват, полковник, холодно перебивает его пятый. Я не кончил... Очень хорошо было бы пройти через это село. Отдохнуть там, главное, дать передохнуть лошади. Но мы лучше сделаем, если будем поступать по-прежнему: держаться подальше от населенных мест, от чалдонов...
Ничего подобного! вскакивает хорунжий. Неужели мы струсим перед мужиками? Ничего подобного! Пойдем в это село: отдохнем, а потом, пожалуйста, я не прочь идти тайгой!
Полковник мнет в руках карту, потом он ее отбрасывает в сторону. Он совсем согласен с этим пятым их спутником. Но ему тот не нравится, он питает к нему беспричинную глухую неприязнь и он неожиданно дли самого себя становится на сторону хорунжего.
Конечно, следует отдохнуть! хмуро говорит он, неприязненно поглядывая на пятого. Вы... господин Семенов, что-то уж чрезмерно осторожны.
Степанов!.. Иван Степанов, ваше высокородие, поправляет тот, бледно усмехаясь. Моя фамилия, если изволите, не Семенов, а Степанов... И я совсем не чрезмерно осторожен, а просто в меру предусмотрителен.
Вы считаете, что крестьяне сочувствуют красным?
Пятый сухо смеется и встряхивает головой.
Им наплевать и на красных и на белых... в одинаковой степени... Если бы настроение у крестьян было бы хоть на вершок враждебное к нам, то наш путь окончился бы давно... Но мы попали в таежные дебри. На нас хорошее платье, у нас великолепное оружие, мы везем с собою кой-какие заманчивые для чалдона вещи...
Что ж, они отнимут их у нас? насмешливо спрашивает хорунжий.
Открыто они не выступят против нас, спокойно отвечает
пятый. Но зачем же их искушать?
Пустяки! вмешивается полковник. Очень уж вы мудрите!.. Если крестьяне не сочувствуют красным, а их просто могут раздразнить, по вашему мнению, наши полушубки и запасы, то я не вижу здесь для нас никакой опасности!.. Никакой!
Конечно! весело подхватил хорунжий. Конечно!
Семенов, Степанов, или просто пятый остро посматривает на полковника и, обрывая спор, спрашивает:
Вы, значит, не решаетесь пройти в обход, тайгою, Иннокентьевское.
Нет! хмуро отвечает тот: Пойдем в село... и словно доказывая что-то самому себе, брезгливо добавляет: «А чорт!.. вши, грязь... Проклятая сторона!».
4. Деревни.
В таежных деревеньках все попрежнему, неизменно. Где-то за хребтами и реками, в больших городах что-то изменилось и отдалось сюда слабым, чуть заметным эхом. Сначала по верховым тропам и ленивым рекам проплелись рассыльные, занесшие сюда в кожаных сумах своих весть: война! И потянулись после тяжких хмельных гулянок мужики и ребята в далекие города, оставляя неизменную, глухую и широкую тайгу с ее промыслом, с зимней веселой охотой и прочной жизнью. Потом, после долгих лет войны, далекий город словно отодвинулся куда-то: перестали наезжать к зимнему Николе купцы с товарами, некому стало сбывать пахучий, пушистый промысел таежный: пушнину, шкуры сохатиные, медвежьи. Слышно было, что сместили царя и верховодить стала та самая политика, которую ссылали раньше сюда и которая в неприветливых недрах тайги изнывала, томилась, рвалась обратно в родные места и все почему-то не уходила.
Уже кончили войну, а все не возвращались ребята и мужики домой. А где-то шли бунты, кто-то кого-то усмирял.
И старики, всполошенные разрухой старой спокойной жизни и тем, что не стало купцов с товарами, что спирта уже давно никто не завозит и что приходится сидеть на самосадочном табаке и плохой самогонке, бессильно свирепели и ругались.
Свобода, мать ее!..
Таежные деревни стояли заброшенные, забытые, словно большая, в кровавой борьбе рождающаяся жизнь проходила мимо по большим по наезженным трактам и не сворачивала на проселки, на тропы и иргисы...
Так же, как в других деревнях, мертвой была жизнь в Иннокентьевском. И хоть обозначено было это село круглой точкой на карте-двухверстке, но всего около тридцати дворов растянулось по высокому берегу ленивой и мелеющей летом реки.
Зима обложила село рыхлыми снегами и словно усыпила. Но вот в морозный полдень собаки заливчато по-новому залаяли и насторожили острые чуткие уши.
По запушенному снегом льду реки кто-то ехал, направляясь к взъезду на берег к селу.
Собаки кинулись навстречу. За ними мужики, бабы, ребятишки.
Вот запотевшая, окутанная паром, лошадь взобралась на угор. У саней люди, на людях оружие.