Надо спалить! тут же подхватился Ганжа.
Уходить пора, поморщился «Штык» недовольно, но ротный уже соскочил с лошади и полез через окно в дом. Прошла минута, проползла другая.
Антонов занервничал был риск нарваться на пулю, пущенную из обреза, но не бросать же Ганжу одного. Да и лошадь без присмотра могла сорвать повод, останется тогда комроты пешим.
Наконец из окон повалил дым, затем, отдуваясь, вылез и сам Василь.
Едем! сказал «Штык».
Погодь, нарком, осадил его Ганжа, я ещё конюшню подпалю!
Антонов застонал про себя. Ротный чиркал спички, чиркал одну за другой, а Владимир ёрзал в седле, будто кто ему иголок подсыпал.
Но вот загорелась и конюшня. Ганжа сел на лошадь, и все трое пустили коней галопом.
Вдруг ротный закричал:
Плётки нет! Там осталась. Мать его в куру совсем и с богом! Поеду возьму!
На мою! рявкнул «Штык».
Надень её себе на!
Ганжа повернул лошадь и поскакал обратно. Долго он возился в горящей конюшне, разыскивая свою плётку, но отыскалтаки. И все трое бросились догонять уходивших таманцев.
Владимир, обратилась Даша к наркому, скажи мне, пожалуйста
Дада, с готовностью откликнулся Антонов.
Вот
есть же прекрасный символ рабочекрестьянской смычки серп и молот
Ну, есть.
Так зачем же вы цепляете на папахи красные звёздыпентакли? Это же каббалистика, чёрная магия! Зачем? Сатану призывать?
Антонов снисходительно улыбнулся.
Серп и молот символ труда, объяснил он, а красная звезда это символ Марса, знак войны.
Аа, протянула Даша, так вы ещё и язычники
Нарком обиделся, поджал губы.
Что за поповские бредни? сказал он чужим голосом. И почему, интересно, «вы»? С каких это пор ты стала исключать себя из нашей общей борьбы?
А где ты видишь борьбу? горько усмехнулась Полынова. Лично я пока что наблюдаю одни казни да грабежи. Это ты называешь борьбой?
Так, а как же ещё можно уничтожить эксплуататоров как класс? изумился «Штык». Война жестокая вещь, да, но это оправданная жестокость! Мы просто вынуждены быть беспощадными к врагам рабочего класса.
Ладно, устало проговорила Даша, довольно об этом. Замнём для ясности, как говорит рабочий класс.
АнтоновОвсеенко повозмущался немного и затих, настороженно поглядывая на девушку.
А Полынова ехала и корила себя. Что у неё за язык? Чего ради было выдавать ту неразбериху в душе, которая лишала убеждённости в своей правоте и подрывала устои веры? Но и держать в себе весь этот раздрай она не могла.
Не такой она представляла себе революцию, совсем не такой. Тот великий народный порыв, что смёл царизм и утверждал власть труда, выдохся в пьяную удаль, в злобное торжество и разнузданное буйство маленьких людей. Даша помнила, как ктото сказал при ней: «НародБогоносец оказался серой сволочью», и как она тогда оскорбилась, защищать кинулась «трудящиеся массы», а стоило ли?..
Революция виделась ей празднеством справедливости, широким маршем вдохновенных борцов, когда могуче гремит «Интернационал» и реют красные флаги, а в жизни всё вышло куда гаже, грубее, пошлее, циничней. Кровяные сгустки на заблёванном снегу Даше было очень страшно. И очень противно.
И ещё она смертельно боялась очутиться вдруг в холодной пустоте, когда старая вера окажется низринутой, а новая не будет обретена. Или она просто напугана революционными громами? Ахает и причитает, брезгуя запустить руки в выпущенные склизкие кишки, чтобы отыскать сердце спрута и сжать его, сдавить, вырвать?..
Девушка длинно и тоскливо вздохнула.
Таманская армия далеко не ушла надо же было «оприходовать» припасы, захваченные в безымянном селе. И красноармейцы устроились «на обед» у крошечного полустанка белая степь вокруг с чёрными проплешинами голой земли, синие горы впереди, а посерёдке станция из тёмнокрасного кирпичу.
Коекто из толпы заметил с беспокойством, что это опасно останавливаться на железной дороге, но от него сразу отмахнулись голодные и жаждущие:
Що такэ будэ? Чи с глузду зъихав, бодай ёго, чи шо!
Начальник, мать вашу!
Али в погонах ходил?
Та вин давно сризав их!
Та вы послухайте Що ж лаетесь, як кобели?
Да пошел ты к такойто матери!
И заткнулись осторожные, перестали нудить
Сена коням было вдоволь. Хлопцы вышибали пробки из винных бочек и щедро лили гранатового цвета струю по мятым кружкам, переходящим из рук в руки, изо рта в рот.
А моя кружка где? задала вопрос Полынова, роясь в вещевом мешке. Не у тебя, случайно?
Ты ж сама складывала, заметил Антонов.
Ну и что? Задумалась и к тебе сунула
«Штык» развязал свой мешок. Дашина алюминиевая кружка лежала сверху.
Вот, я же говорила! А ложка где?..
Антонов незаметно вздохнул.
Обед варился в походной кухне, багровоянтарный борщ наливали прямо в вёдра, каждое на восемь человек, и бойцы уплетали его, дружно стуча ложками. А насытившись, таманцы крутили цигарки и предавались воспоминаниям:
Не знаю, хто як, лениво проговорил рябой «червонный казак» с большими оттопыренными ушами, просвечивавшими на солнце розовым, а мы своё ахвицерьё у море топили. Выводим туда, где глубже, каменюку на шею и пинка под зад! Благородия и мыряют, идут ко дну, и ногами, ногами дрыгают. Ейбо, как червячки на крючочках!